опубликованием ее ничего не выходило. Как-то на голубятне появился Ангарский и
рассказал, что много хлопочет в высоких инстанциях о напечатании „Собачьего сердца",
да вот что-то не получается.
25
Мы очень оценили эти слова: в них чувствовалась искренняя заинтересованность.
По правде говоря, я слегка побаивалась этого высокого человека с рыжей
мефистофельской бородкой: уж очень много говорилось тогда о его нетерпимости и
резком характере. Как-то, смеясь, М. А. рассказал анекдот о Н. С. Ангарском. В редакцию
пришел автор с рукописью.
Н. С. ему еще издали:
— Героиня Нина? Не надо!
Но вот после одного вечера, когда собрались сотрудники редакции (помню Бориса
Леонтьевича Леонтьева, Наталью Павловну Витман и милого человека, секретаря
редакции Петра Никаноровича Зайцева), мне довелось поговорить с Ангарским о
литературе и по немногим его словам я поняла, как он знает ее и любит настоящей — не
конъюнктурной — любовью. С этого вечера я перестала его побаиваться и по сию пору с
благодарностью вспоминаю его расположение к М. А., которое можно объяснить все той
же любовью к русской литературе.
Как-то Н.С., его жена, очень симпатичная женщина-врач, и трое детей на большой
открытой машине заехали за нами, чтобы направиться в лес за грибами. Приехали в леса
близ Звенигорода. Дети с корзинкой побежали на опушку и вернулись с маслятами. Н. С.
сказал: „Это не грибы!" и все выкинул к великому разочарованию ребят. Надо было
видеть их вытянутые мордочки!
Мы украдкой переглянулись с М. А. и оба вспомнили "героиню Нину" и много раз
потом вспоминали крутой нрав Николая Семеновича, проявлявшийся, надо думать, не в
одних грибах... Погиб он, как я слышала, в сталинское лихолетье.
Приблизительно в то же время мы познакомились с Викентием Викентьевичем
Вересаевым. Он тоже очень доброжелательно относился к Булгакову. И если
направленность их творчества была совершенно различна, то общность переживаний,
связанных с первоначальной профессией врача не могла не роднить их. Стоит только
прочесть „Записки врача" Вересаева и „Рассказы юного врача" Булгакова.
Мы бывали у Вересаевых не раз. Я прекрасно помню его жену Марию
Гермогеновну, которая умела улыбаться
26
как-то особенно светло. Вспоминается длинный стол. Среди гостей бросается в
глаза красивая седая голова и контрастно черные брови известного пушкиниста
профессора Мстислава Александровича Цявловского, рядом с которым сидит,
прильнувши к его плечу, женственная жена его, Татьяна Григорьевна Зенгер, тоже
13
пушкинистка. Помню, как Викентий Викентьевич сказал: „Стоит только взглянуть на
портрет Дантеса, как сразу станет ясно, что это внешность настоящего дегенерата!"
Я было открыла рот, чтобы, справедливости ради, сказать вслух, что Дантес очень
красив, как под суровым взглядом М. А. прикусила язык.
Мне нравился Вересаев. Было что-то добротное во всем его облике старого врача
и революционера. И если впоследствии (так мне говорили) между ними пробежала
черная кошка, то об этом можно только пожалеть...
Делаю отступление: передо мной журнал „Вопросы литературы" (№3, 1965г.), где
опубликована переписка Булгакова и Вересаева по поводу совместного авторства (пьеса
„Пушкин"), переписка, проливающая свет на „черную кошку". Сначала была
договоренность: пушкинист Вересаев — источник всех сведений, консультант. Булгаков
— драматург, т. е. лицо, претворяющее эти сведения в сценическую форму. Что же
происходило на самом деле? Вначале все шло как будто бы благополучно, но вот
своеобразный, необычный подход Булгакова к драматургическому образу Пушкина
начинает понемногу раздражать Вересаева, и ему как писателю границы консультанта
начинают казаться уже слишком узкими. Он невольно, и подчас довольно резко,
вторгается в область драматурга, но наталкивается на яростное сопротивление
