— А что ты хочешь, чтоб я сделала?
Дать бы ей пощечину, чтобы у нее лицо покраснело, чтоб она заплакала… Но гнев его мгновенно рассеивается.
— Ну иди, иди!
Оставшись один, он снова поднимает глаза, ищет ее, хочет позвать… Потом прислоняется спиной к стене. Перед глазами все плывет. Мимо него с грохотом проезжает тележка, мелькает смеющееся лицо юноши… Он уже больше ничего не понимает.
Бледная девушка с большими глазами, в серой спецовке, спрашивает его.
— Вы товарищ Антоникэ?
— Я.
— Я ваша накладчица.
Она вразвалку идет рядом с ним и делает знаки какому-то рабочему. Антоникэ чувствует где-то внутри глухую боль, — так бывает, когда очень устал, когда перетаскаешь за один день слишком много тяжестей. Он поднимается по железным ступеням машины и равнодушно ждет. Бумага с тележки уже сгружена. Руки девушки проворно движутся, минуты бегут — одна за другой; он ищет в зеркале стального цилиндра исчезнувшее женское лицо…
Проходит немало времени, прежде чем Антоникэ нажимает кнопку машины: слышится скрежет поршней «клячи», и он чувствует плавное падение бумаги, которая накладывается там, на другом конце машины. Крутильщик принес свинцовую форму. Машина останавливается. На талере теперь застыли слегка запачканные типографской краской строчки. Две волосатых руки тащат крюками тяжелые рамы; винты завинчены. Вокруг собралось несколько печатников; они торопливо затягиваются сигаретами и смотрят на Антоникэ.
А когда «кляча» начинает стремительно работать, раздаются хриплые голоса:
— Что и говорить, таких печатников, как дядюшка Антоникэ, редко встретишь!..
— Ты только послушай, как идет: ни дать ни взять — мамаша на свадьбе!
— Держись, товарищ Антоникэ! До вечера тридцать тысяч напечатаешь!
Он не отвечает. Наверху все еще горит грязная лампочка. А стальной цилиндр вращается, вращается…
Мало строить дома, изменять лицо земли — самым важным всегда остается душа человеческая. Вот где больше всего надо менять! И это вовсе не легко. Надо бороться! Каждую секунду. С самим собой, со всем, что в тебе есть дурного.
Ну, разве не прав был Филипаке и разве не прав был Ангел?
«Жалко терять день…»
И все. Даже руки не пожала.
«Что ты хочешь, чтоб я сделала?»
Точно мимо стула прошла. Теперь уж он не нужен, теперь нет в нем необходимости. Ей нравились только деньги, которые он зарабатывал, больше ничего. А ты, дурак, молился на нее, как на матерь божью, будто никогда в жизни бабы не видел, будто она чудо какое-то. Что ты будешь теперь делать? Нельзя же все так оставить. Сегодня вечером ты откроешь ее калитку, твои шаги прошуршат по гравию двора, но ты найдешь ее дверь на запоре! Ты, как собака, будешь стоять у порога ее дома.
Что привело тебя к этой женщине? Дом со множеством подушек, комнаты, пропахшие дымом дорогих сигарет, которые ты ей покупал, все, что находилось в этих комнатах, — нагромождение вещей, которых у тебя не было, вещей, нажитых нечестно, на нищете таких, как ты, тех, кто тянул лямку, чтобы женщины вроде нее могли пребывать в праздности; она оплела тебя, зная, что твое сердце не устоит перед ласками легких рук.
— Готово? — перекрывая шум машин, кричит накладчица.
Антоникэ вздрагивает. Усталость одержала верх.
— Пускаем?
Она снова старательно наложила лист бумаги и ждала, что он что-нибудь скажет. Он с трудом поднялся, — нужна еще подкладка под печатную форму, надо заменить несколько стершихся строчек…
Зашуршал поршень. Антоникэ бессознательно прислушивается и чувствует, как сердце его наполняется гордостью.
Смазка пошла на пользу, после первой тысячи оттисков можно увеличить скорость.
Почему он не остановил Домнику? Нет, не может быть, чтобы все было кончено, — так просто, так быстро…
Талер чуть заметно движется. Теперь бумага идет хорошо. Валик ходит великолепно.
И так неожиданно…
Где она сейчас? Что делает?
Бумага, только бы не намагнитилась бумага…
Домника, какое имя!
Сегодня вечером надо пойти, надо пойти, надо ее спросить. Не может быть, чтобы все кончилось…
Скорее, скорее! Так, «кляча», так, родная!..
Не надо ходить. Зачем? Незачем это: все кончено! Так ты все еще не образумился, дорогой?
