— Эвелин, вот мы исследуем руины новых цивилизаций на других планетах, однако по-прежнему не знаем ответа на твой вопрос. Мы более или менее знаем химизм этих процессов, умеем со многими из них справляться, но мы по-прежнему не… Голограммы, Эвелин…
— Что такое, Лин?
— Никто до сих пор так и не разобрался, каким образом наш мозг хранит информацию. Мы знаем, что мозг запоминает все, что видит, слышит, осязает, обоняет, плюс связывает это все системой перекрестных ссылок. Люди всегда думали, что это, по сути, фотографический эффект — каждый бит информации хранится в конкретном синапсе. Но допустим, Эвелин, что мозг хранит информацию голографически? Тогда безумие может быть эмоциональным либо химическим состоянием, блокирующим доступ к большим отделам мозговой голограммы.
— И тогда большие куски окружающего мира утрачивают резкость…
— Как в случае с Римкином?
— Убери руки от застежек скафандра!
— Идем, Римкин. Доберемся до дому, и тебе сразу станет лучше.
— И больше не будет больно?
— Да. Постарайся расслабиться.
У шлюза Римкин обернулся к одной из раздутых белых фигур и со слезами в голосе проговорил:
— Я… я правда не марсианин?
Две белые руки похлопали его по плечам скафандра.
— Вы Джордж Артур Римкин, доцент семантики в Университете международной астрономической лиги, блестящий ученый, которому в последнее время пришлось пережить большой стресс.
Римкин еще раз посмотрел на прекрасные ущелья и долины, на очертания, которые могли быть дюнами, а могли быть величавыми зданиями марсианского города на Большом хребте… И он снова заплакал.
— Так больно, — тихо сказал он. — Как же мне понять?
Время как спираль из полудрагоценных камней
(Перевод Г. Корчагина)
Наложите на столетие оси координат. Выделите квадрант — для меня. Третий, если вас не затруднит. Я родился в пятидесятом, ныне — семьдесят пятый.
В шестнадцать меня выпустили из сиротского приюта. Пока я под именем, которым меня там наградили (Гарольд Клэнси Эверет; подумать только, какую уйму кличек пришлось сменить с тех пор! но не беспокойтесь, вы узнаете меня под любой личиной), таскался по холмам восточного Вермонта, в моей голове созрело судьбоносное решение.
В те дни я вкалывал на молочной ферме Папаши Майклза. Если бы не «Свидетельство о государственном попечительстве», с которым меня спровадили за порог приюта, не видать бы мне этой работы как своих ушей. А заключалась она в том, что мы с Папашей Майклзом ухаживали за тринадцатью тысячами тремястами шестьюдесятью двумя пегими коровами гернзейской породы, мирно дремавшими в стальных гробах. По прозрачным пластмассовым шлангам (ужасно жестким и своенравным в неловких мальчишеских руках) в пищевод наших питомиц поступал розовый питательно-наркотический раствор, а электрические импульсы вызывали сокращение мускулов, отчего коровы доились, не просыпаясь, и молоко струилось в нержавеющие баки.
Так вот, Решение с большой буквы я принял в середине дня, после трех часов изнурительного физического труда, когда стоял в чистом поле, точь-в-точь «Человек с мотыгой»,[38] взирающий сквозь пелену усталости на машинную цивилизацию Вселенной. Мне пришло в голову, что на Земле, Марсе и Внешних Спутниках, где полным-полно народу и всякой всячины, наверняка найдется кое-что и для меня. Нечто большее, чем я имею здесь. И я решил добраться до этого нечто.
С этой целью я спер у Папаши Майклза две кредитные карточки, прихватил бутыль дрянного виски, который старый чудак гнал собственноручно, забрался в одну из его вертушек и был таков. Вам случалось в нетрезвом виде сажать на крышу «ПанАм билдинг» краденый вертолет?
Суд, тюрьма и еще несколько серьезных встрясок основательно пополнили копилку опыта. Но знайте, милые мои:[39] тогда на молочной ферме у меня были лучшие три часа в жизни. С того дня минуло почти десять лет, и уже никто не называл меня Гарольдом Клэнси Эверетом…
Гарри Кюлафруа Эклз (рыжеволосый, слегка рассеянный, рост шесть футов два дюйма) широким шагом выходит из багажного отделения космопорта. В руке у него брифкейс с вещами, которые ему не принадлежат.
