Этому делу отдавали все силы лучшие социалисты России. Сплоченная группа единомышленников, революционных социал-демократов, создает общероссийскую газету. Она производит идейную размежевку, отметает все оппортунистическое, все отклоняющееся от чистой линии революционного марксизма. Одновременно она оказывает содействие местным организациям, снабжает их литературой, налаживает объединенно выступления против царя и капитала.
Таким образом, газета станет организующим центром, а вокруг него сплотятся все разрозненные силы и группы, в том числе и «Рабочее знамя». Для распространения газеты и литературы потребуются средства и транспорт. И информация: без тесной связи с Россией новая организация жить не сможет.
— Завтра я уезжаю на совещание с главным организатором «предприятия», — говорил Мартов, — а вам даю конкретное поручение: превращайте ваши полтавские кружки в группу наших единомышленников.
Друзья загорелись новым делом. Они провели маевку на берегу Ворсклы: вечером собралось человек двадцать, в основном кружковцы Виктора. Играла для отвода глаз гармоника, и звучала песня, когда замолкали ораторы. Договорились о сборе средств для газеты, и Сергея определили казначеем. Так в Полтаве у Ногина и Цедербаума был создан первый опорный пункт газеты. А через месяц такой же пункт создал в Пскове Пантелеймон Лепешинский.
И словно а подтверждение основных «искровских» мыслей о политическом и революционном характере рабочего движения в новом столетии выступили харьковчане на Конной площади. Это было выдающимся событием не только на юге России: рабочие объявили майскую забастовку и прошли по улицам с красными знаменами. А на них — лозунги: восьмичасовой рабочий день и политическая свобода!
В первых числах июня Сергея и Виктора взбудоражил чей-то грубый голос у входной двери, они решили, что снова идут с обыском. Но сейчас же послышался спокойный баритон Мартова:
— Не пугайтесь, мальчики, этот джентльмен из охранки прибыл со мной. Я позволил себе роскошь и доставил его в Полтаву на свой счет. Надеюсь, вы удостоверились, что я дома, — обратился Юлий Осипович к конвойному. — А засим прощайте! Не говорю — до свидания: это было бы просто лицемерием!
— Чудно, ей-богу, чудно! — сказал страж, откозырял и вышел.
— Больше суток я орудовал стамеской в его деревянных мозгах, — усмехнулся Мартов. — Не знаю, что он запомнил, но бесследно пройти это не могло… Ставьте самовар, мальчики, я расскажу вам новеллу… о конспирации.
Это был живой рассказ о встрече с Ульяновым. Мартов очень ценил своего друга по «Союзу борьбы»: тот был в его представлении прообразом подлинного марксиста — и теоретик и практик, человек конденсированной воли, не сгорающий в пламени мимолетного увлечения, деловой — как хозяин, и страшно определенный — как древний пророк.
— Как и было условлено, мы встретились на берегах реки Великой, под древними стенами Пскова. И обо всем договорились. На почтовом листке, где бакалейщик выставил нам счет, Владимир Ильич набросал химическое письмо Плеханову: оно должно было отправиться вслед за Старовером — это кличка Потресова. Потом мы загрузили нелегальной литературой довольно большую фамильную корзину Ульяновых и решили навестить Питер: в Пскове все было устроено, и даже найдена должность статистика для Пантелеймона Лепешинского — ему надлежит быть опорным и пересыльным пунктом «Искры». Мы отлично ехали: в майских лесах распевали соловьи, и настроение было приподнятое. Но я спросил: «Не стоит ли нам замести следы? Не исключено, что на Варшавском вокзале нас мило заключат в объятия столичные охранники». Ульянов заметил, что придумано недурно и хорошо бы пересесть в Гатчине на другой поезд, который приходит на Царскосельский вокзал. Пересели. Но как-то не подумали, что придется ехать через Царское Село. А там — на беду — оказался Николай Второй, и слежка была поставлена так, что под каждым кустом сидел охранник. И мы — два бородатых господина неопределенного вида, довольно часто бросающие взгляды на заветную корзину, — конечно, не остались без надзора. К счастью, корзину я успел наспех сбыть в надежные руки, и день незаметно прошел в хлопотах и беготне по городу. Ночевать отправились в Казачий переулок: там держала небольшую квартиру мать нашего друга Малченко. Утром же четыре дюжих молодца крепко схватили нас за локти на улице, сунули в пролетку и доставили к Пирамидову. А у него в каталажке вонь, клопы, вши, шум, гам, ругань! И каждую ночь возле камеры филеры и городовые режутся в «шмен-де-фер» и в «очко». На первом же допросе Пирамидов рассмеялся нам в лицо: «Перегнули, господа конспираторы! И какой черт дернул вас делать крюк на Царское Село, где у меня охранники, как сельди в бочке!» Владимир Ильич очень опасался, что в охранке догадаются проявить письмо к Плеханову, это была бы серьезная улика. Да и денег у него для «Искры» было больше тысячи рублей. Но все закончилось удачно, только меня — в Полтаву, а Ульянова — в Подольск: это за самовольный въезд в столицу. И заставили нас выложить деньги из кармана на «конвоиров в статском платье».
