— Одинцов, — уточнил его компаньон.
Гуля поблагодарил, он даже попытался вежливо улыбнуться, но лишь скривился от всплеска подреберной боли.
Воздух на улице заметно потяжелел. Гуля чувствовал себя измятым металлическим ведром, наполненным отбитыми внутренностями. При каждом шаге содержимое болезненно колыхалось и обжигало чудовищной болью. «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые», — безконечно повторял он невесть откуда залетевшую строчку, а на втором уровне сознания успокаивал себя: «Доберусь до дома — отлежусь. Не так уж и далеко»…
Позже, оказавшись таки дома, он так и не смог вспомнить как сумел преодолеть это «недалеко». Напичкав себя болеутоляющими таблетками, кое-как дотянул до утра и поковылял к врачу. На удивление, ничего серьезного у него не обнаружилось (вопреки мнению Константина Григорьевича, даже и одного ребра не сломали юрки): сплошь рядовые ушибы с припухлостями, да кровоподтеками. Прописали холод и покой, а потом тепло.
Вечером, обмотавшись мокрыми полотенцами, Гуля долго смотрел на Рамона Меркадера и вспоминал светлую шелковую стену в офисе Константина Григорьевича. Рамон и стена — что-то было между ними общее? «Нашел я, кажется, для тебя дорожку, — прошептал Гуля и погрозил Рамону пальцем, — ублажу я тебя, подлеца, восстановлю историческую справедливость: поедешь в свою закатную Европу. Там тебе и висеть!». Рамон ничего не ответил, хотя Гуле определенно показалось, что такое желание у него было. Какая-то едва уловимая тень вроде бы мелькнула на холодном испанском лице, словно просквозил мимо ветерок чувств — нехороших чувств, недобрых… Через день Гуля бережно завернул портрет в покрывало и отнес в офис своего нового знакомого Константина Григорьевича Одинцова. Причитающиеся за работу на базаре деньги, ему аккуратно отсчитал широкий оловянноглазый секретарь, звучно щелкнув по столешнице последней сотенной купюрой. Скреба держал слово!
* * *
В мастерской было холодно, Гуля сорвал со стены идиотское творение местного художника Пети Курицына и с его помощью благополучно разжег дровишки в камине. А намалевано на рисунке было чудовищное существо с петушиной головой и змеями вместо ног по имени Абраксас, повелителя каких-то там эонов, составляющих божественные эманации. Жуткий уродец! Но Петя однако, был большим оригиналом и называл себя истинным ксиломантом. Кто сей есть такой не знал абсолютно никто, и лишь Курицын утверждал, что, дескать, ксиломантия — это давно забытое искусство гадания по формам, размеру и фактуре кусочков дерева. Может быть и так, но урода Гуля все равно спалил, ничуть о том не жалея.
Да, многие из их братии тужились прыгать выше головы, покрывая недостающие способности эксцентричностью и эпатажем. Гуля про себя называл это комплексом Дали. Именно «Божественный Дали», как он сам любил себя называть, сказал однажды: «Просыпаясь каждое утро, я испытываю огромное удовольствие от того, что я — Сальвадор Дали, и я спрашиваю себя, что бы это мне сегодня такое чудесное совершить?» Ну, ладно Дали, тот все-таки за свою долгую творческую жизнь, растянувшуюся аж на шесть десятилетий, создал около двух тысяч художественных полотен, каждое из которых пожалуй стоило подороже всего здешнего квартала. А тут вечно недоопохмеленный Петя Курицын с его Абраксасом? Говорят, что Дали подвешивал на деревья стулья и там давал интервью самым известным репортерам. Может быть и так, только Пете, увы, и это бы ничуть не помогло… Хотя, в конечном счете, и со славой Дали — это во многом дело случая, ведь не даром он признавался, что сам понимает далеко не все свои образы. Свою технику он называл ручной фотографией бетонной иррациональности, основанной на ассоциациях и интерпретациях не связанных между собой явлений. Сущая абракадабра!
Погревшись у комелька и испив остатки чая, Гуля присел за мольберт. И долго-долго смотрел на унылый пейзаж, начатый невесть когда. Он даже положил несколько мазков, в то же время понимая, что эта его мазня, увы, не преобразит мир, что сосед Николай, отнюдь, не перестанет матюгаться и оскорблять жильцов, что Гена Бурдюк не забудет вдруг про стакан самогона, а Анна Григорьевна не застыдится положить в свою бездонную торбу утаенный от общепита кусок говядины.
