— Не пыталась сменить жилье? Ведь ты заслуженный человек...
Янина махнула рукой:
— Таких заслуженных, как я, много. Хорошо, что этот угол дали. Есть где прилечь, и у ребенка своя постель.
— А где же дочка?
Янина глянула на будильник.
— В школе, на второй смене. Через полтора часа придет, если нигде не задержится... Спасибо тебе за тюльпаны, я их очень люблю,— сказала Янина, отодвинув вазу с цветами на угол стола, чтобы не мешала.— Садись поближе. Небось проголодался...
— Как увидел твои яства, слюнки потекли,— признался Жорес.
Янина достала бутылку с плотно притертой стеклянной пробкой. В бутылке переливалась чистая, как родниковая вода, жидкость. Поставила рядом чарки. Наполнила их и сказала с улыбкой, как бы в оправдание:
— Ректификат. Берегла на лекарства, но уж коль у меня такой гость...
— Какой это — такой?
— Важный...
— А еще какой?
— Сказать?
— Разумеется!
— Желанный...— призналась и, как девочка, залилась краской.
Жорес заметил ее смущение, но не подал вида. Его мужское самолюбие было польщено.
— «Желанный» для меня приятнее, чем «важный»,— заулыбался он и поднял граненую чарку-стограммовку.— А как его пить? Признаться, впервые пью чистый спирт. До этого употреблял как натирание.
— Правильно делал... А пить? Очень просто — как воду,— спокойно объяснила хозяйка.
— Феноменально! — сказал он и осушил чарку.
Спирт резко ударил в нос, обжег жарким пламенем рот, но внутри тут же разлился приятным теплом.
— Ну и как? — улыбнулась Янина.
— Феноменально! — отдышавшись, повторил Жорес.— Я думал о себе хуже...
Янина выпила спирт не спеша, даже не поморщившись. У Жореса мелькнула недобрая мысль: что, если она хлещет, как сосед за стеной?
— Давно не пила... Спасибо, что зашел. А то иной раз кажется, что начинаешь дичать, хотя вокруг столько людей.
— Людей много, да все чужие.
— Это верно, когда нет своих — все чужие.
Они выпили и по чарке портвейна. Закусывали, говорили. Жорес щедро расхваливал ее блюда. Янине было приятно это слышать, она смеялась и как-то незаметно тянулась к нему. Ей, видно, хотелось не только смотреть на гостя, но и чувствовать его рядом. Жоресу тоже показалось, что застолье незримо для обоих разрушило невидимую перегородку, разделявшую их прежде, и что Янина готова на все.
«А что потом?» — пронеслось в захмелевшей голове.
«Ерунда! — послышался в ответ другой голос.— Что ты теряешь? Ничего! Только сделаешь ее на какое-то время счастливой...»
«Ты дашь ей надежду, а потом отнимешь...— продолжал первый голос — трезвый, рассудительный.— Знаешь ли ты, что такое отнять у человека его последнюю надежду? То же самое, что отнять жизнь».
«Ерунда! Не надо так пессимистично смотреть на мир! Ты ничего не даешь и ничего не отнимаешь. Ты лишь незначительный эпизод в ее жизни, крохотная падучая звездочка на житейском горизонте. Разве не ясно, что вы не пара?.. Одно дело кратковременная радость, другое — навсегда связать себе руки. Нет-нет!.. Если согласна, пусть берет то, что дает жизнь. А не хочет — пусть живет, как прежде. Ничто ни к чему не должно обязывать...»
«Брось разыгрывать шута! — не унимался спокойный, трезвый голос.— Ты думаешь только о себе, только себе желаешь радости, на нее тебе наплевать!..»
— Жорес, слышишь меня?
— Слышу, слышу... Говори! — Он поднимает голову, видит сидящую рядом Янину, закуску на столе, ярко-красные тюльпаны в простенькой стеклянной вазе.
— Откуда у тебя такое имя? — интересуется Янина, ласково положив горячую ладонь на его плечо.— Какое-то иностранное, правда?
— Французское... Был когда-то революционер Жорес. Убили на трибуне. Выступал против войны...
— А я не помню, хотя и проходила историю. Все забыла за годы одиночества.
— Почему одиночества? Ведь у тебя дочь.
— Одинока душою... Поверь мне.
Жорес обнял Янину за талию. Она покорно склонила голову на его плечо и заплакала. Он не знал, что делать, хотя и понимал ее. Сказались ее страдания, мучительные долгие ночи, полные бесконечных мыслей об ушедших годах, которых никогда уж не вернуть. Плакало ее сердце по дочке, которая росла без отца, плакало измучившееся без мужской ласки тело...
