Жоресу порою казалось, что Янина словом снимает боль не хуже лекарств, прописанных ему врачами А уж о ее руках — мягких н нежных — и говорить не приходилось. Нравились парню и ее бездонные глаза, в которых светилось что-то таинственное, невысказанное.
Спустя еще неделю Жорес почувствовал себя значительно лучше. Правда, теперь он толком не ответил бы, что на него так благотворно подействовало — лекарства, уколы или же встречи с зтой милой женщиной.
Он уже кое-что знал о ней. Знал, что она была замужем — вышла накануне войны и муж погиб на фронте,— что осталась дочь.
Однажды он явился на процедуру последним. Подождал, пока она приводила в порядок кабинет, переодевалась, затем вместе вышли из поликлиники. Шли людными удицами и вели непринужденный разговор. Янина была человеком словоохотливым, любила и умела поговорить, и слушать ее было интересно. Жорес иногда улыбался, когда она с плохо скрываемой гордостью и теплотой рассказывала о своей дочке, ученице четвертого класса, о том, как нелегко было ее растить — помогали ее и его родители... Иногда казалось, Янина забывала, с кем говорит, начинала рассказывать о муже, и Жорес невольно ловил себя на мысли, что ему становится не по себе от этой исповеди, хотя и ровной, спокойной, без тяжелых вздохов. Но он все равно улавливал душевную боль человека, вот уже столько лет прожившего в одиночестве и все еще не забывшего счастливых дней, ушедших в вечность,..
Эта ее верность, ее святая память о погибшем друге жизни будили в нем, Жоресе, мысль: неужто ее муж был таким исключительным, единственным для нее человеком? Быть может, это и не ее заслуга, а его... Другая через месяц забыла бы, вышла замуж и начала новую жизнь. А вот она — несмотря на свое обаяние — осталась одна. Может, не нашла человека по душе? Может, не захотела начинать все сначала? Возможно, и то, и другое. Да и не просто в ее годах найти себе нового спутника. На полях войны остались миллионы мужчин, ее ровесников.
По дороге Жорес купил на последние рубли, оставшиеся от стипендии, ранних тюльпанов и бутылку недорогого портвейна.
Через каких-нибудь полчаса они уже были в небольшой, но уютной комнатушке: стол, кровать, два стула, диван и вместо шкафа — отгороженный ширмой угол.
Хозяйка ушла на кухню готовить ужин, а гость, присев на диване, стал крутить ручку маленького радиоприемника, пытаясь найти какую-нибудь интересную передачу. Наконец попал на джаз, сделал громче звук, стал слушать. Эта музыка в последнее время стала ему нравиться. Она как бы вносила в привычную жизнь новые ритмы, иной, более энергичный, темп.
Но вдруг раздался громкий стук в стену и вслед — сердитый мужской голос:
— Эй ты! Убери-ка свою собачью музыку! Слышишь, что тебе говорят?
Эти грубые слова, как ножом, резанули по сердцу Жореса. От возмущения и обиды до боли сжались кулаки, в голову ударила горячая кровь. Окажись этот грубиян рядом — несдобровать ему... Видно, выпил лишнее, а может, наоборот, недопил... Не спится нахалу. Какая уж ему музыка?.. Но обиднее всего было то, что кричали за стеной не на гостя, а на хозяйку. Попробуй-ка поживи с таким соседом год, два, пять...
Жорес сделал музыку тише, но не выключил приемника. «Не нравится — заткни уши!» — в сердцах noдумал он.
В это время в дверях показалась Янина. Поставила на стол горячую яичницу, затем принесла тарелку с кислой капустой, сало на блюдце, нарезанное тонкими ломтиками, жареную рыбу. Закуска была не очень богатая, но аккуратно и, главное, быстро приготовленная. Во всем чувствовались умелые руки...
— Что у тебя за сосед? — спросил Жорес.— Не любит музыки.
— Сосед с какой стороны? С этой? — Янина показала на стену, где висел портрет молодого офицера — два кубика в петлице.— Он любит только водку.— И почти шепотом продолжала: — Когда трезв, мягче человека не сыскать, а выпьет — зверь, бьет жену, выгоняет на улицу детей. Беда с ним...
— Как можно жить с таким?
— Кто он мне? Чужой человек...
— Но ведь кухня одна.
— Коммунальная квартира, ничего не поделаешь.
Жорес критическим взглядом окинул комнату: окно упирается в стену соседнего дома; солнце в помещение никогда не заглядывает; на стыке потолка и стены следы черной плесени — сырость.
