И вот уже Лью Бинкс лежит и кашляет у его ног, а снизу из колючек ведут пулеметный огонь миллионы японцев, и все пули летят в скалу, образуя сплошной тоннель живого металла, поднимая вокруг них каменные осколки и завывая… И вдруг Дэви видит, как один японец встает и шагает прямиком к скале, улыбаясь, приветливо кланяясь и стреляя от бедра на ходу. Тогда Дэви приподнялся и бросил в него камнем, но камень свободно пролетел сквозь его тело, а японец все идет себе и идет, и по мере его приближения Дэви увидел, что у японца-то лицо Элвина Кейна. Кейн подходил все ближе, улыбаясь, расшаркиваясь и постреливая, и руки Дэви начали чесаться, трястись и…
Дэви открыл глаза.
Он был в тюрьме. Над ним висела серебряная решетка.
Прогоняя сон, он сел на кровати. Порыв ветра проник сквозь жалюзи, серебряная решетка на потолке заколыхалась с ними в такт и снова застыла в неподвижности.
Он не мог справиться с руками. Их трясло просто жестоко. А внутри еще эти колючие пузырьки.
Скорчившись на кровати, он чувствовал жар простыни, липнущей к телу. Пот каплями стекал по щекам, по груди и по спине.
Он буравил глазами ладони, пытаясь разглядеть пузырьки и унять дрожь.
Потерпев фиаско, он в бешенстве засунул ладони под себя. Но тряска просто поднялась вверх по рукам. Плечи тоже охватила дрожь.
Дэви облизнул губы, попытался рассуждать. Но мозг тоже не поддавался управлению. Ты садишься ему на хвост…
Тихий стон заставил его резко повернуть голову. Линда.
На второй кровати.
Лунный свет падал ей на шею. На горло.
Она лежала на спине, разметав от жары руки и ноги.
Горло.
Серебряное, нежное, живое и беспомощное в лунном свете, и тоненькая жилка бьется слабым пульсом.
Кровь, Бинкс, скала, завывание, японец и лицо Элвина Кейна.
Пульс у нее в горле.
Теперь закололо и в ногах; он высвободил ладони.
Внезапно он оказался на полоске блеклого коврика между их кроватями — стоял и смотрел вниз на лунно-призрачную плоть.
Быстрые пузырьки толкнули его руки вперед, и они потянулись к ней, продолжая трястись, но чувствуя появившуюся цель. Они двигались к этой плоти — коснуться ее, ощутить ее, закопаться в ней и таким образом покончить с тряской, пузырьками и непрерывной головной болью.
Глаза Линды раскрылись.
— Дэви?
Он выпрямился. Холодный, напряженный, в полном сознании.
— Что случилось, дорогой? — Она зевнула.
В зевке приоткрылись зубы, видна стала изогнутая линия горла, нежная, безвинная и совсем беззащитная.
— Ничего особенного, Линни, — пробормотал Дэви. — Я не мог заснуть. Подошел тебя поцеловать.
Она улыбнулась, закопавшись в подушку.
— Ты мой ангел.
Дэви наклонился и коснулся ее губ.
— Спи, милая.
— Я тебя люблю, Дэви.
Линда вздохнула, еще раз улыбнулась, закрыла глаза и еще повозилась в подушках.
Дэви стоял и смотрел на спящую жену.
Через жалюзи в комнату проникли звуки колокола католической церкви в Лоу-Виллидж; удары отсчитывали время земной жизни.
Его сразу, всего целиком, охватила дрожь. Он весь съежился, дрожал и не мог остановиться. Кажется, все тело покрылось ледяной коркой.
Он бросился на свою кровать и плотно подоткнул простыню вокруг собственного горла. Так и лежал, дрожа и молясь о вечной и пустой тьме.
ЛИСЬИ ЛАПЫ
Следующие ночи Дэви посвятил попыткам перехитрить приступ, который покалывал, тряс и направлял его руки.
Это всегда начиналось одинаково: живописный сон с кровью, преследованием, смертью и опасностью, затем пробуждение в поту, в удушье и с дрожью в руках, рядом с Линдой, по-летнему раскинувшейся во сне на соседней кровати.
А дальше надо было вступать в игру.
Оставаться в своей постели.
Оставаться в своей постели, так чтобы ни в коем случае не дать себе подойти к другой кровати. И не подчиняться покалыванию в пальцах и ладонях!
Он боролся беззвучно, Линда ничего не знала.
В такие моменты в его голове возникали как бы пустые пространства, в которых бушевали беззвучно завывавшие чудовищные бури. Из-за этого неслышного урагана он не мог мыслить строгими образами. Линда превращалась из женщины в ненавистную идею, и для него самого это было ужасно, поскольку более спокойные отсеки его мозга хранили образ настоящей Линды — живой, осязаемой, верной, любимой и любящей Линды. Но эти отсеки были спрятаны очень глубоко, словно в морских пещерах. На поверхности свирепствовал шторм, сотрясавший его, как судно, брошенное на волю волн, — сотрясавший его целиком, но особенно сильно пальцы.
