Мачеха, одетая чуть ли не в монашеские одеяния, встретила его с поклоном. Царевич Пётр играл с сёстрами, не обращая внимания на вошедших. Четырёхлетняя Наталья и двухлетняя Фёдора слушались его беспрекословно. И даже мамки вытягивались под взглядом его глаз.
Фёдор присел рядом с мачехой:
— Ну што, матушка-государыня, не пора ли крестнику за учёбу братися?
— Да ему и пяти лет нету, государь, пущай ещё побегает, поиграет.
— Вота на день рождения и приставим к нему толкового человека. Князь Владимир, — обратился царь к Долгорукову, — позови-ка Соковнина.
Стольника Фёдора Соковнина привели почти сразу.
— Фёдор Прокофьевич, у меня к тебе просьба важная. Моему брату и крестнику царевичу Петру Алексеевичу через две недели пять лет стукнет. Поищи ты ему доброго учителя.
— Хорошо, государь, нынче же найду.
— Найдёшь, приведи ко мне, я погляжу да поспрашаю его.
Когда Соковнин ушёл, вошедший с ним Хованский напомнил царю:
— А ведь Феодосья Морозова и Авдотья Урусова его сестры родные, государь.
— Ну и што?
— Так они ж самые рьяные были раскольницы и осуждены ещё при твоём батюшке, царствие ему небесное.
— Я знаю, Иван Андреевич, не нам судить их, если они за свою веру мученическую смерть приняли. И ни при чём тут Фёдор Прокофьевич, брат их.
— Да я так, — замялся боярин. — Думал, ты забыл о родстве их, вот и напомнил, усё ж царевичу учителя ищет.
Тем временем Соковнин отправился в Поместный приказ. Дьяку приказа Соковнин сказал негромко, дабы не слышали подьячие:
— Нужен подьячий, умеющий хорошо и красиво писать, чтобы разумен был в чтении и счёте.
— Эван тот, што в углу сидит, может, подойдёт.
Соковнин неспешно прошёл в угол к русоволосому молодому подьячему, остановился у него за спиной. Подьячий заволновался, глубоко окунул перо в чернильницу, перегрузил его чернилом и уронил на лист кляксу.
— Ах ты! — пробормотал виновато, схватил щепотку песку, стал засыпать кляксу.
— Што ж ты, парень, — с укоризной молвил Соковнин. — Таки славно писал — и вот на тебе ж, ляпнул.
Подьячий вскочил, вытянулся в струнку, виновато загнусавил:
— Прости, боярин. Взволновалси я, никогда со мной тако не было, хошь у дьяка спроси.
— Аки тебя звать-то?
— Никитой, боярин.
— Чей будешь?
— Зотов. Никита Зотов, Моисеев сын.
Соковнин заулыбался:
— Не того ли Моисея, што евреев сорок лет по пустыни водил, а? Так вот, Никита, Моисеев сын, сейчас пойдёшь со мною к государю.
— За што? Боярин, я ж... — побледнел подьячий.
— Дурак. Тебе на честь зовут.
— Ступай, Никита, — разрешил дьяк. — После урок докончишь, коли воротишься.
Последние слова дьяка совсем сбили с толку юношу: уж не на правёж ли ведут? А ну на казнь? И за что? Но, не говоря больше ни слова, он поспешил за Соковниным.
А между тем Соковнин уверенно шёл к красному крыльцу, перед ним расступались дворяне, толкавшиеся там служивые. Никита едва поспевал за ним. Соковнин ввёл его в переднюю, где по лавкам сидели именитые люди, многие в высоких горлатных шапках.
— Постой здеся, — указал Соковнин Никите на угол. — Жди, когда позовут.
Никита весь сжался, даже глядеть по сторонам боялся.
Государь тем временем только вернулся от мачехи-царицы и призвал Симеона Полоцкого. Когда Соковнин доложим о подьячем, Фёдор велел сразу же призвать его. Зотова усадили за стол и заставили писать по-русски и по-латыни, затем считать. После дали несколько грамот и книгу и заставили читать. Более часа мытарили Никиту, который так и не мог понять, зачем он понадобился. Наконец ему, обессилевшему и запуганному, объявили, что отныне он становится учителем государева брата, царевича Петра, и сею ми нуту должен отправляться на половину вдовствующей царицы Натальи Кирилловны. И отныне он в полной её воле.
Лишь в начале июня дума наконец приняла решение усилить гарнизон Чигирина и выделить средства на подновление его укреплений. Трауэрнихт получил восемь тысяч ручных гранат, четыреста пудов пороху, денежные средства и на полгода съестной припас. Однако Трауэрнихт столкнулся с новой напастью: дьяки, не зная, по какому разряду считать чин генерал-майора, не спешили выдавать ему подводы. Дело дошло до государя, которому пришлось не только пожаловать Афанасия стольником, но и приказать выпороть тех дьяков, хотя он был и не скор на наказания.
