Так и сделали – сначала свою свечу прилепила Светка и, воспользовавшись первой частью инструкции, шепотом попросила за своего благополучно умершего деда. Наташа покорно наблюдала за ее мелкими суетливыми движениями, пытаясь серьезно отнестись к тому большому и важному (если верить верующим) что скрывалось за бесхитростными манипуляциями. Она зажгла свою свечу от Светкиной и, укрепив на свободном месте, начала едва слышным шепотом: «Упокой, Господи, душу…», но споткнулась: язык не поворачивался продолжить «…невинно убиенного раба Твоего Владимира…» Она занервничала, и тут у нее как-то само собой вырвалось: «Господи, прошу тебя, пожалей там у себя моего Володю!»
Постояли, переживая телеграфную простоту молитвы и не зная, что делать дальше. Вокруг неулыбчивые лица, двигаясь, словно тени, легко и неслышно подходили к полыхающему столу, зажигали от него свой хрупкий огонь и добавляли в общий костер. Шевелением губ либо сосредоточенным молчанием они творили обряд, перемещаясь затем к большим позолоченным образам, чтобы глядя им в глаза, передать по назначению подробное ходатайство, а отправив послание и заручившись поддержкой, покинуть храм с тем же видом облегчения, с каким отправив письмо до востребования, покидают почту.
Наташа молчала, тупо глядя на трепетное сердечко свечи. Внезапно ей на память пришло их первое свидание в «Дворянском гнезде», где на столе в тот вечер рядом с розами пылали роскошные свечи – влюбленные, жаркие, радостные. И вот теперь эти тонкие, ломкие, тщедушные светлячки, источающие гробовой запах…
И вдруг из артезианских глубин души через горизонт жгучих слез обиды и кипящий пласт боли и страха, сквозь грунтовый слой бурных, горячих слез радости и подпочвенную влагу сострадания прорвалась к ней под напором отчаяния, брызнула из глаз и холодной мертвой водой заструилась по щекам невыносимая правда: «ВСЕ КОНЧЕНО, И НИЧЕГО УЖЕ НЕ ИСПРАВИТЬ!» Ни слова не говоря, она повернулась и кинулась к выходу. Выбежав наружу, она, не помня себя, не разбирая дороги и на ходу срывая платок, устремилась прочь…
Через два месяца после его смерти она впервые появилась в офисе. Говорила негромко и без выражения, а в серебристый колокольчик ее смеха добавили тусклое вещество, отчего он никак не хотел звучать. Желая избавиться от квартиры, которая дважды ее предала и, не имея достаточно средств, чтобы купить новую, Наташа занялась продажей дома, в котором все равно не смогла бы жить. В ноябре нашелся покупатель, и дом был продан за хорошие деньги вместе с мебелью и прочим теперь уже ненужным добром. Как ни тяжело ей было, она навестила осиротевшее гнездо, прошла по его холодным, готовым лелеять чужое счастье комнатам, окидывая взглядом отвергнутую судьбой гармонию красок и легкость пропорций и всеми силами противясь попыткам воображения оживить сослагательное наклонение. Покинув дом, она дошла до ворот и оттуда в последний раз бросила взгляд на поникшие стены, затейливые изломы унылой мокрой крыши и пустые темные окна, которые так и не зажглись…
Вскоре она переехала в стодвадцатиметровую четырехкомнатную квартиру на 12-й линии, в двух шагах от Невы, куда, будь жив Володя, они ходили бы гулять белыми ночами. На новоселье собрались все ее друзья. Был стол в полупустой гулкой гостиной, негромкие разговоры и их с Володей фотография на стене. Ни смеха, ни музыки, ни веселья. Даже Сереге Агафонову было отказано исполнить ее любимый романс «Не уезжай ты, мой голубчик…», который теперь не то что петь – цитировать было страшно.
На работе она бралась за все дела, даже безнадежные, надеясь чужими заботами заглушить то скорбное неутихающее завывание, что звучало в темном тоннеле, до которого сузилась теперь ее жизнь. Вечерами прогоняла тишину бормотанием телевизора, скороговоркой приобщавшего население к мировой скорби, а в промежутках перебивавшегося незатейливым мыльным промыслом. Она истово соблюдала траур, тем более, что для этого ей не нужны были, как это часто бывает, усилия – он прочно поселился в ее душе.
Полюбив одиночество и печаль, избегая шумных, бессмысленных компаний, она тихо прожила следующие два года, оплакивая порушенное счастье и бесконечно жалея лишь об одном – зачем она его послушалась и не родила!
