– Слава богу, наконец-то! – с радостным облегчением воскликнула Ирина Львовна, подставляя ему для поцелуя руку.
И вот уже, кажется, срослись разорванные сухожилия их сожительства, восстановилось питание онемевших тканей доверия, рассосались гематомы возмущения, ровно и сильно забился пульс влечения. Похоже, они вновь обрели друг друга, и жизнь их постепенно приняла довоенный вид. Но чем дальше уходил от них окаянный сентябрь, тем сильнее проступал внутри каждого из них едкий пот беспокойства, отравляя обоняние души назойливым запахом.
Пережив, как и в январе, очистительную эйфорию первых дней воссоединения, он, согласно тому же сценарию, угодил в лапы жестокого смятения: сбылись его худшие опасения – она, не успев его полюбить, увлеклась другим. И пусть она сделала это под влиянием каких-то там возвышенных сил – ему от этого не легче: страх его, до этого беспредметный и бесформенный, обрел фигуру и лицо. Отныне все лица мужского пола разделились на похожих и непохожих на ее покойного жениха, причем, похожие где-то тщательно скрывались, чтобы подло возникнуть в самый неподходящий момент.
Да, она смущена и, кажется, переживает. По-новому внимательна и предупредительна. Но так ведут себя изменив и пытаясь загладить вину, либо находясь в смятении по поводу будущей верности. Потому и вынужден он был назначить ей испытательный срок. Поздно становиться грубоватым ироничным властелином. Куда разумнее освободить ее и готовиться к худшему.
Конечно, он разгадал ее отчаянное намерение опуститься до положения наложницы, когда она, разгоряченная виной и коньяком, захотела доказать ему силу своего раскаяния. Остановилась на самом пороге, и когда он уже приготовился отпрянуть и отчитать ее за низкопробный порыв, передумала. При желании он мог бы подстегнуть ее смелость, чтобы унизительной непристойной лаской, как грубой веревкой привязать ее к своему потному кочевому седлу. Но тогда он способствовал бы ее отречению от королевского звания и превращению в очередную Ирину, которых у него и без того было предостаточно…
В один из последовавших дней он, пробуя себя в роли обездоленного влюбленного, попытался проникнуть за кулисы ее помешательства, для чего извлек из сундука памяти единственно подходящий для этого реквизит, а именно: изрядно помятый образ Мишель, и как мог, вообразил тоскливое нытье покинутого сердца. Далее попытался представить их внезапную встречу. Он рисовал ее и звуком, и краской, и утренним воздухом, однако воображение его дальше неприятного удивления и вялого любопытства заходить отказывалось. Возможно, он не стал бы даже с ней говорить. Самое большее, к чему он мог бы себя принудить – это выпить с изменщицей по чашке кофе со слабым привкусом былого и уже смешного отчаяния и вдогонку истаявшей грусти поцеловать ей на прощанье руку. Доведя мысленный опыт до такого простого, будничного исхода, он приготовился было адресовать невесте молчаливое укоризненное недоумение, как вдруг ему представилось невообразимое – будто кто-то невидимый, насмешливый и всесильный собирается в эту секунду отнять ЕЕ у него навсегда. И в ту же секунду воющая, рыдающая, душераздирающая тоска обрушилась на него и озарила высоким откровением – если он после этого выживет, то пойдет искать подобие своей любви в толпе равнодушных людей, а найдя, захочет быть рядом…
Улучив вечером момент, он подошел к ней, обнял и погрузил лицо в ее волосы.
– Что? – спросила она.
– Я сегодня вдруг представил, что делал бы, если бы… потерял любимого человека…
– И что? – подняла она на него глаза.
– Если бы я после этого выжил, то искал бы похожего на него, а найдя, захотел бы быть рядом…
Благодарное удовлетворение проступило на ее лице, и она необычайно серьезно сказала:
– Как хорошо, что ты меня, наконец, понял…
– Мне от этого не легче! – вымучено улыбнулся он. Как ей объяснить, что теперь он каждый вечер заглядывает в ее глаза, как моряк на горизонт – не появилась ли там тень новой беды!
В постели он продолжил:
– Последнее время я много думал о том, что случилось…
Она молчала, и он сказал:
