Необходимость рефлексии. Статьи разных лет - страница 84
Учтём и ещё одно существенное обстоятельство. Место жительства Ирины Евсы (здесь нам придётся повториться) – Харьков. То есть Украина, где государственное руководство и влиятельные общественные круги упорно способствуют претворению в жизнь проекта под названием украинская культура. К сожалению, пока что эти усилия имеют лишь один ощутимый результат: если в сегодняшней России интеллигенция заметно утратила прежнюю влиятельность и авторитет, пребывает в атомизированном состоянии, то в сегодняшней Украине русскоязычно-интеллигентская «малая Атлантида» и вовсе (не побоимся назвать вещи своими именами и договорить до конца строку из «Трофейного пейзажа», изменив в словосочетании лишь время глагола) идёт на дно.
Зададимся здесь, кстати говоря, и вопросом: не является ли демонстративная избыточность имён и названий в тексте сборника, подобно иным пятнам или сыпи на коже, аллергической реакцией стихотворного организма на воздух времени в целом и на составные его части в отдельности?..
Не питает поэт никаких иллюзий в отношении жестокой и бездушной машины российской государственности, «грубо пославшей на…» рядового человека и в 1917-м, и в 1991-м, и – неоднократно в предшествующих столетиях. Почему же, устами одного из участников разговора, Евса всё-таки настаивает: «Это моя страна» (курсив автора – Е. Е)? Или – переформулируем вопрос, заострим проблему: о какой стране здесь идёт речь?
Подсказка – в строчках, предшествующих диалогу: «словно в «Солярисе», / дом посреди залива».
Сестрорецкий пейзаж вызвал у автора ассоциацию с незабываемыми финальными кадрами фильма Тарковского. Появляющийся в них образ Дома, сотворённый космическим сверхразумом, – не реальная территория, но феномен сознания. Окаймляет эту многогранную, многоуровневую картину на экране и вовсе запредельное безграничное пространство метафизического Океана. Его хрупкой, но неотъемлемой частицей и воспринимается всё более отчетливо по мере удаления камеры образ земного Дома.
Стихотворная строка, и на сей раз вдохновлённая рельефной наглядностью кинематографа, помогает нам постичь суть нитей, связующих с Россией поэта, живущего за её пределами. Так вышло, что связь с этой страной явилась для нашего автора истоком в формировании системы духовных координат. Глубинный и мощный, ориентированный на общечеловеческие ценности, потенциал мировоззренческого универсализма, был изначально впитан и освоен Евсой (как и многими её соотечественниками) через русскую культуру. Именно это обстоятельство делает невозможным отказ от своей причастности к последней в угоду тем или иным конъюнктурным установкам.
Никакой плодотворной в духовном отношении альтернативы пост-имперский трофейный пейзаж (вот мы и добрались до смысла названия книги) сейчас, увы, предоставить не может. Похоже, для многих ныне единственный способ адаптации к правилам игры провинциализировавшегося мирка на руинах бывшей советской Трои – целиком сосредоточиться на (модный в наши дни самооправдательный аргумент!) борьбе за выживание: «В хозяйственные заботы / вгрызаясь, прослыть «жуком» / в селе, где уже давно ты / не числишься чужаком. // Огурчиками в корзине / торгуя, смахнуть с лотка / догадку, что амнезия / не пагубна, а сладка. //Ив полночь, прошив соцветья / вербены и резеды, / сквозь синюю щель в клозете / своей не узнать звезды» («Малая Энеида»).
Не упускает Евса из своего поля зрения ни националистического идеолога, опирающегося в своей угрюмо-антирусской позиции на аргументы из обветшалого багажа… базаровско-писаревского нигилизма: «пахан их, Пушкин, банален, да, / как простой Апухтин» («В заповеднике»); ни пятидесятилетнего сибарита с «дулей в кармане», примеривающегося к революционно-героической позе с целью… охмурить двадцатилетнюю «златую рыбку» из бара, бездумно – в свою очередь – «разевающую рот» в такт модным шлягерам Майдана («Революцьонный блюз»).
