Это и непрошибаемое бездушие государственной машины. Предстаёт она на страницах повести в обличии следователя, вызвавшего Геннадия Сергеевича на допрос. А накануне допроса герой – ещё не зная, что причиной вызова явилась грязная сделка Кирилла по продаже иконы – с лихорадочным беспокойством перебирает в своём сознании преступления, которые могут ему, мирному переводчику, инкриминировать. В результате Геннадий Сергеевич, чьи провинности перед законом незначительны, приходит к выводу, что может быть привлечён к суду и за взятки, и за кражу, и даже – за убийство (!), поскольку… все мы знаем, что, если государству понадобится, оно способно на пустом месте состряпать любое следственное дело.
Чувство бессилия рядового гражданина перед лицом официальных структур воссоздаётся в этом фрагменте с большим мастерством. Оценим, в то же время, достаточную степень смелости Трифонова, решившегося в данном случае затронуть тему, не самую, мягко выражаясь, приемлемую для подцензурных изданий эпохи «застоя».
Есть, однако, и другая непростая, ранее почти не затрагивавшаяся тема, заслуживающая особого подробного разговора и побуждающая по-новому взглянуть на некоторые аспекты судьбы повести и её автора.
Неожиданное отражение получила в «Предварительных итогах» среда, становившаяся всё более и более весомым фактором общественной жизни периода создания повести. Условно обозначим упомянутую среду понятием «прогрессивное человечество». Эта жёсткая саркастическая формулировка была придумана не Трифоновым, но его старшим современником Варламом Тихоновичем Шаламовым.
Здесь остановимся ненадолго. Упоминание имени Шаламова в контексте нашего разговора может удивить хотя бы потому, что Трифонов с Варламом Тихоновичем даже, кажется, не был лично знаком. Под вопросом также степень основательности знакомства Трифонова с творчеством Шаламова, равно как и Шаламова с творчеством Трифонова. Имелось, однако, у этих двух больших писателей немало серьёзнейших духовных, мировоззренческих точек соприкосновения.
И для Трифонова, и для Шаламова тема советско-сталинских репрессий была незаживающей раной, неутихающей болью души. А также, предметом непрестанного глубокого осмысления.
Не менее важным представляется и ещё один момент, сближающий Трифонова с Шаламовым. Оба писателя были людьми городской культурной закваски, причастными к среде подлинной интеллигенции и по-настоящему чутко относившимися к проблемам её существования. Упомянутое обстоятельство побуждало и Трифонова, и Шаламова с особой напряжённостью присматриваться к настораживающим трансформациям, затрагивавшим сознание просвещённых кругов начала 70-х.
Именно подобным неравнодушием и была, в частности, обусловлена шаламовская формула «прогрессивное человечество». Применялась она Варламом Тихоновичем по отношению к
некоторой части интеллектуального андеграунда и диссидентства, склонной в процессе конфронтации с властью основываться на идеях, резко противоположных государственной линии по своей направленности, но при этом – не менее жёстких и непримиримых.
Подспорьем же для внедрения упомянутых выше идейных установок нередко становились новомодные глобальные унифицирующие тенденции, проявлявшиеся во всех сферах: и в материально-бытовой, и в интеллектуальной. С горькой иронией фиксировал это явление Александр Межиров в стихах примерно того же периода:
Плоды унификации зловещи:
Везде стоят одни и те же вещи,
И —
Кооперативные дома,
Друг с другом тоже схожие весьма, —
И —
Проступает из-под каждой кровли:
Икона византийского письма,
Хемингуэй, в трусах, на рыбной ловле.
Массовый ажиотаж вокруг фигуры Хемингуэя в ту пору, впрочем, уже изрядно поутих. А вот вокруг сакральных предметов, побудивших к образу из предпоследней строчки приведенных стихов – возрос в разы. К идейным андеграундным исканиям героини трифоновской повести, всё той же экзальтированной Риты, подобный момент имеет самое прямое отношение.
«Все эти Леонтьевы, Бердяевы, или, как я говорил, б е л и б е р д я е в ы», – раздражённо именует Геннадий Сергеевич религиозно-философскую литературу, чтением которой так одержима его жена.
