— Я его отравлю, вот увидите, — пообещал Витька.
— Ладно тебе! — досадливо сказал отец и повернулся к матери. — А ты, Клавдия, чем про немца беспокоиться, вещи лучше начинай складывать. Завтра утром машина придет. А немец не засидится. Домоуправша сказала, что его не сегодня завтра в богадельню заберут, порядок как только наладится.
Ночью Витька спал плохо, ворочался под латаным одеялом возле остывающей печурки и представлял, как расправляется с немцем — входит в новую квартиру с раздобытым где-нибудь автоматом и говорит суровым голосом: «За все, что натворил ты, фашист, на нашей земле, за Петьку и Алешку, братьев моих — вот тебе!» И нажимал на спусковой крючок.
Машина пришла рано утром, отец погрузил часть вещей, остальное шофер обещал взять вторым рейсом, но к полудню отец пришел пешком, ругал шофера, что тот договорился сразу с десятерыми. Потом целый день он возил оставшиеся вещи частями на трамвае, а Витька с матерью ждали на станции, у вагона. С последними вещами поехали все вместе. Витька впервые ехал в трамвае — красном, дребезжащем, полуоткрытом вагончике с кондуктором, покрикивающим на двух языках. Улицы города были ровно устланы шлифованными продолговатыми камнями, дома все какие-то островерхие, на их крутых крышах не удержишься, многие церкви без куполов, похожие издалека на очиненные карандаши. Северный городок, откуда они приехали, был мал, но богат церквами, однако такой странной церкви в нем не было ни одной. От трамвайной остановки шли пешком целый квартал по улице с непонятными вывесками на домах, и мать, выбрасывая вперед негнущуюся ногу и нагоняя ее здоровой, ругала отца, что он несется как угорелый. Витька тоже еле поспевал за отцом, нес коробку с патефонными пластинками и, хотя с интересом смотрел по сторонам, все время держал в памяти, что вот сейчас увидит живого немца, фашиста, который будет — позор-то какой! — жить с ними в одной квартире.
Дом, к которому они шли, оказался старым, трехэтажным, с облупленной штукатуркой, тяжелой, гулко хлопающей дверью и длинным неосвещенным коридором.
— Этаж-то какой? — спросила мать.
— Третий, — виновато сказал отец. — Но ты, Клавдия, не огорчайся. А если бы пятый или шестой достался, тогда как бы?
Мать не ответила и стала тяжело подниматься по лестнице.
Отец отпер дверь, они вошли в большой коридор. Комната была открыта, и Витька увидел немца. Немец поднялся со стула, шаркающей походкой двинулся навстречу. Он был совсем старый, со спутанными седыми волосами и поросшими седой щетиной впалыми щеками, с морщинистым лбом и слезящимися серыми глазами. На нем был помятый, в пятнах, темный пиджак, светлые, тоже все в пятнах, брюки и войлочные туфли. Как-то странно хихикнув, он протянул к Витькиной голове большую руку со скрюченными пальцами. Витька шарахнулся в сторону. Старик жалобно посмотрел на него и что-то сказал.
— Не понимаем мы по-вашенски, — проворчал отец. — Так что, вишь ли, не собеседники мы тебе.
Старик покивал, что-то еще проговорил и вошел обратно в комнату.
— Еще придушит ночью, — опасливо сказала мать. — От них всего дождешься.
— Ну уж так и придушит, — сердито сказал отец. — У него и силы-то никакой в руках нет.
— Пристукнуть чем-нибудь силы хватит, — заметил Витька.
— Ну ты вот что, — сказал отец, — давай маршируй на улицу, с пацанами познакомься, поосмотрись, нечего тебе тут делать — мы уборку начнем, а к ужину кликнем. От тебя все равно пользы с гулькин нос — один беспорядок.
Во дворе сидел на сложенных столбиком кирпичах белобрысый мальчишка и поплевывал из бузиновой трубочки в мишень, нарисованную мелом на сарае. Он уже наловчился, и почти все ягоды точно попадали в цель. Возле кирпичей лежало много других трубочек разной длины, мальчишка брал то одну, то другую, соблюдая ему одному понятную последовательность.
— Ты чего из разных? — спросил Витька.
— Чемпионскую выбираю, — объяснил мальчишка.
— Это зачем?
— Чтобы оставить себе. Остальные выброшу.
— Выбрасывать-то чего? Отдай мне.
— Бери — не жалко. Я знаю, где еще растет…
— Ты местный или приехал?
— Приехал, из Сибири. Отец у меня был местным. Мы — латыши.
