видела, какой я деревенский. Хорошо, хоть в школе я могу взять реванш, здесь уж я
самый что ни на есть городской. Какие замечательные люди придумали такое
заведение! Я не хочу из школы уходить домой, так бы и жил там без коровы, без
лошади.
До того сильно я тяготился нашим крестьянством, до того
страстно желал избавиться от своих конюшенных обязанностей, что настал день,
когда мы вдруг остались без лошади и без отца. В тот вечер он приехал с работы как
обычно, я вышел, исполнил свои обязанности. Отец был настроен благодушно,
привёз нам кулёк конфет. Сели за стол ужинать, и он начал рассказывать о важном
событии. Днём его пригласил к себе начальник, и не простой, а военный, в петлице
у него шпала. Говорил он с отцом с большим уважением: «Мы верим вам, товарищ
Щеголихин, мы вас ни в чём не подозреваем, вы честно работаете, вы отсидели
свой срок в заключении, вы построили канал Москва – Волга имени товарища
Сталина, мы к вам с почтением. Но, поскольку поступило сверху указание, то мы
обязаны его выполнить. Двадцать пять километров в любую сторону, выбирайте
сами, как ваша душа пожелает, мы вас не гоним, мы вас не прогоняем».
Кое-как я допёр, что отца нашего выселяют из города,
поскольку у него судимость. «А когда нужно будет, товарищ Щеголихин, мы вас
опять позовём, вы будете честно трудиться и жить со своей семьёй. Мы вам верим,
мы на вас надеемся, мы в таких людях, как вы, всегда нуждаемся». Не могу понять,
то ли он матушку успокаивал, то ли не хотел себе дёргать нервы, но рассказывал
так, будто к ордену его представили, а Трудовому Красному Знамени. Другой бы на
его месте устроил дым коромыслом, ругался бы, материл бы власть, а отец… Редко
я потом встречал такое отношение к принудиловке. Мама наша, конечно же,
расстроилась, но что важно – беды она переживала молча. В первые минуты лицо её
темнело прямо на глазах, чернело, но она не ахала, не охала, она очень редко
плакала, а ведь было от чего. Вернулся отец недавно, полтора года назад, дом
начали строить, не успели закончить – и вот тебе снова, отправляйся на все четыре
стороны. Сколько помню, с детьми была только мама, отец постоянно где-то
скитался. Он и до тюрьмы часто отправлялся на заработки, то в рыбачью артель
вступил, то с землемерами ездил по Кустанайской области, потом с дедом
промышлял на купле-продаже.
Через два дня отец уехал, наказав детям, чтобы в школе
никому ни слова. Он не горевал, не досадовал, а воспринял печальную
неожиданность как стихию, беда свалилась и надо перетерпеть. Жаловаться
бесполезно и некому, власть везде одна – наша. «От Москвы до самых до окраин, с
южных гор до северных морей человек проходит как хозяин необъятной родины
своей». Предки мои относились к бедам, как к наводнению, к землетрясению, в
какой-то степени это передалось и мне, хотя временами я трепыхался, читая книги о
борцах за правое дело. Привыкнуть к насилию нельзя, но усмирить себя можно.
Если народной власти так надо, то, что мы можем? Только подчиниться.
Приближалось лето 1941 года, грозя мне скукой и
одиночеством, – в школу ходить не надо, а Лиля уедет в пионерский лагерь, папа её
получил путёвку. Тогда не говорили «достал» или «купил», а только получил, как
заслугу. Сдали экзамены, перешли в седьмой класс, и Лиля уехала. Слушает там
пионерские горны, поёт пионерские песни и собирает хворост. «Взвейтесь
кострами, синие ночи, мы пионеры, дети рабочих». А я каждый вечер пропадал на
улице с ребятами. Сидели на траве, играли на балалайке, пели «Гоп со смыком это
буду я, граждане, послушайте меня». Песня была длинная, лихая, всем нравилась.
«Вот пришёл Германии посол, хрен моржовый, глупый, как осёл, и сказал, что
Муссолини вместе с Гитлером в Берлине разговор про наши земли вёл». У Васьки
Тёткина случилось великое событие – он чпокнул Дуньку с дальней мельницы и
