Настенька взяла один из подсвечников.
— Тетушка, мне страшно одной.
— Мне тоже, деточка, иди.
Настенька (сердце ее билось так, что вздрагивали свечи в чашках канделябра) спустилась вниз и, пугливо озираясь, пошла через темный зал. Ей казалось, что в тени колонн кто-то прячется и хочет напугать ее, и когда вдруг забили часы и по всему дому разнесся их медленный, какой-то поминальный звон, она тихо вскрикнула и остановилась. Замирая сердцем, она испуганно осматривала весь зал — рояль, мебель в чехлах и люстру в кисее, свое отражение в бесчисленных зеркалах в простенках, блики на паркете от свечей, тяжелые, чуть вздрагивающие шторы на балконных дверях, и ей становилось уже не страшно, а грустно. Она любила этот старый уютный дом, здесь она родилась, здесь скончалась ее матушка, здесь прошло ее детство и началась юность…
Часы пробили двенадцать и долго еще гудели, словно не все успели сказать своим старым боем. Настенька вздохнула, позвала Ивана и снова поднялась наверх.
Княгиня, будто очнувшись от тяжелого сна, молча посмотрела на нее, на вошедшего следом шофера.
— Иван, возьми вещи, ключи от подвала и жди нас внизу. Мы идем следом. Присядем, Настенька. — Княгиня обвела глазами стены гостиной и достала из сумочки платок…
Шофер стоял у входа в подвал.
— Илья Лукич у себя? Спит?
— Молится, — усмехнулся шофер, отпирая дверь. — Я его запер. Осторожнее, ваша светлость, ступеньки крутые.
Из двери дохнуло холодом и затхлостью.
— Дай Насте руку.
Они стали спускаться винтовой лестницей. Настенька все сильнее дрожала от пронизывающей сырости.
В подвале, где издавна складывалось все, что уже отслужило свой век или вышло из моды и что было жалко выбросить, потому что каждая вещь напоминала что-нибудь хорошее или была особо любима кем-то из семейства, княгиня, придерживая подол платья и высоко подняв канделябр, пошла впереди и шла спокойно и уверенно, как в зале при ослепительном свете электричества. Настенька было задержалась у корзинки со своими игрушками, которые хорошо помнила и по которым, случалось, еще грустила, но тетушка обернулась, покачала головой, и она послушно догнала ее.
За поворотом, под крутым и низким сводом, княгиня остановилась. Иван с трудом, в три приема отодвинул в сторону тяжелый, с мраморной доской и овальным мутным зеркалом умывальник, за которым открылась в стене ниша и в ней — стальная дверца.
— Это еще прадед предусмотрел, кажется, во время пугачевского бунта, — пояснила княгиня, вставляя в скважину большой ключ и с усилием поворачивая его.
Дверца ржаво заскрипела и отворилась. Княгиня брала из рук Ивана вещи и, стараясь не смотреть на них, укладывала в холодный железный ящик.
— Здесь все наше прошлое, — тихо, опустив голову, словно прощаясь с ним, сказала она. — Посмотри, Настенька. — Она открыла маленький, красного дерева футляр и вынула из него золотую ласточку, усыпанную блеснувшими брильянтами. — Это я берегла для твоей свадьбы. Надеюсь, не напрасно.
Настенька положила на ладонь золотую пташку со стремительно раскинутыми крыльями.
— Тетушка, давайте оставим ее, на счастье.
— Нельзя, девочка, нельзя.
Княгиня задула свечи в подсвечниках и опустила их внутрь ящика. Настенька зачем-то бережно положила туда и свой засохший букет. Тяжело хлопнула дверца, княгиня повернула ключ и убрала его в сумочку.
Шофер придвинул тазик с раствором и несколько кирпичей и при свете коротенького огарка заложил нишу, размазал по стене цемент, притер его пылью и придвинул на прежнее место умывальник.
— Настенька, не забудь, — еще раз сказала княгиня, — никто и никогда не должен знать об этом. Иван, мы пойдем в машину, а ты выпусти Лукича, пусть закроет за нами. Да накажи и ворота как-нибудь затворить…
Машина мчалась в город. Снова были темная дорога, холод и страх. Снова запах гари, стрельба и злобные крики. Где-то у Петровского замка опять вышел на дорогу патруль. Иван резко вывернул в сторону, объезжая его. Раскатисто вабили винтовки. В машине вдруг что-то заскрипело, она стала снижать ход. Ударил откуда-то сбоку еще один выстрел, и шофер уронил разбитую голову на руль. «Адлер» завилял и, уткнувшись в тротуар, остановился.
