Сзади нарастал топот тяжелых сапог. Машину окружили и задергали ручки дверец бородатые солдаты с винтовками со штыками, и один из них, с красной повязкой повыше локтя, увидев убитого шофера, сказал, вроде бы сожалея:
— Сразу надо было остановиться, как вам приказывали. Выходите, барышни, машину мы забираем.
— Но нам надо домой, — строго сказала княгиня. — Сейчас ночь.
— Ладно, — с виноватым дружелюбием согласился солдат с повязкой, видимо старший. — Федор, отвези бывших господ до ихнего дома и сейчас — обратно.
На Тверской, в подъезде, Настенька сразу же лишилась сил и чувств. Она долго была больна, и все, что произошло в ту ночь, стало казаться ей страшным сном, который много-много лет она хотела, но так и не смогла забыть.
Князь бежал из-под ареста. Он заскочил на минуту домой — небритый, в чужой одежде. Княгиня была готова, словно ее предупредили заранее. Они исчезли. Позже каким-то образом стало известно, что им удалось благополучно перейти границу. И больше о них никто и ничего не слыхал.
Настенька осталась в Москве. Тогда она еще не знала, что той незабываемой ночью в последний раз побывала под крышей родного, любимого с детства дома. В восемнадцатом году в нем устроили тифозную больницу, потом — санаторий для чахоточных, затем усадьбу занял уездный уголовный розыск, и, наконец, ее отдали под санаторий для трудящихся. И все эти долгие годы старый дом преданно хранил тайну своих бывших хозяев.
Весенним вечером, в наши дни.
Он бесшумно притворил за собой тяжелую дверь, заложил в ручку обрезок трубы, включил фонарик и стал осторожно спускаться по лестнице. Камни ее почти развалившихся, когда-то полукруглых ступеней шевелились под ногами, холодно постукивали: казалось, кто-то, таясь, идет следом. Тут и там ржавые, разогнутые прутья перил неожиданно преграждали путь, цеплялись за одежду, словно хотели то ли помешать ему, то ли предостеречь.
Несмотря на предусмотрительно надетый под куртку свитер, его слегка знобило. Но вовсе не от холода и сырости промозглого, липкого воздуха.
Когда лестница сделала полный оборот, он с некоторым облегчением почувствовал под собой твердый пол подвала и ужо увереннее пошел длинным сводчатым помещением. Здесь громоздились старые садовые скамьи, составленные одна на другую, стояла на львиных лапах грязная поколотая ванна, в которую были сложены лопаты и грабли, валялась на боку испорченная газонокосилка, жалась к стене стремянка, заляпанная краской. Все это как живое шевелилось под прыгающим лучом фонарика, меняло очертания, угрожающе двигалось.
Вздрагивая от звука своих шагов и шума, глухо доносившегося сверху, от резко возникавших по стенам теней, он свернул в боковой проход и остановился около высокого прямоугольного зеркала в тяжелой деревянной раме на массивной подставке в виде широкой полки, опирающейся на резные столбики. С зеркала бахромой свисала пыль, углубления резьбы были сплошь забиты давнишней грязью, и только кое-где можно было, приглядевшись, разобрать то деревянный листок, то бутон или розеточку раскрывшегося цветка.
Поставив на полку сумку, он рукой в перчатке зачем-то провел по стеклу. В очищенном этим ненужным движением секторе смутно отразилось его бледное лицо с настороженными и тревожными глазами. Он чуть усмехнулся дрогнувшими губами, словно надеялся увидеть отражение своих далеких предков.
Осторожно отодвинув зеркало, он поставил его так, чтобы оно скрывало его со стороны входа, достал из сумки звякнувшие инструменты. За зеркалом была кирпичная стена, сырая, в плесени и пятнах.
Наверху гремели танцы: ритмично бухала музыка, слаженно, как специально дрессированные лошади, топали танцоры. Можно было работать.
Он приставил зубило к стене, в паз между кирпичами, и стал постукивать по нему молотком, выбивая узкую цементную полоску. Было неудобно — фонарик, подвешенный за его спиной к зеркалу, давал все время вздрагивающую тень, он щурил глаза от летящих крошек цемента и кирпича, сильно стучать не решался и, когда вдруг прерывалась наверху музыка, застывал с поднятым молотком, терпеливо дожидаясь нового ее взрыва, — но дело тем не менее спорилось.
