Вскоре кладоискатель просунул в образовавшуюся щель короткий ломик с плоским концом и сильно нажал на него, выламывая из кладки кирпич, — тот треснул и упал на пол. Побежал было наискось по стене, но снова затаился испуганный паук, в свете фонаря показавшийся ему особенно большим, мохнатым и противным.
Он отложил инструменты, достал сигареты и, вздохнув, присел на какой-то чурбачок, словно ему не хватало решимости взглянуть в узкий пролом. Он умышленно медленно курил, с силой сдерживая нетерпение, потом раздавил окурок, резко поднялся и, сняв фонарик с зеркала, взглянул за пробитую кирпичную перегородку, готовый и к горечи неудачи, и к радости успеха.
То, что он увидел там, не обещало ему пока ни того, ни другого. За перегородкой была неглубокая пустота, а там еще что-то, похожее на стену, по гладкую и рыжую. Он просунул в щель ломик и ударил — раздался чистый, чуть дребезжащий металлический звук, а за ним легкий шорох осыпающейся ржавчины. Он начал быстро выламывать соседние кирпичи, пока не образовалось достаточно большое отверстие, чтобы увидеть в нем металлическую дверцу вмонтированного в стену стального ящика, вроде сейфа. Ключевина его была плотно забита грязью и ржавчиной, в нее не вошла бы даже булавка.
Наверху стихла музыка. Пора уходить — сейчас будет традиционный, завершающий танцы белый вальс, который все равно никто не танцует, и отдыхающие начнут расходиться по своим комнатам; можно попасться кому-нибудь на глаза.
Он быстро заложил отверстие кирпичами, замазал пазы грязью и придвинул к стене зеркало.
Выбравшись из подвала, он так же тихо, как открывал, притворил дверь и, прислушиваясь к смеху и возбужденным голосам в зале, задвинул засов и запер его замком, почистился и, незамеченный, прошел в свою комнату. Там он сунул под кровать сумку с инструментами, осмотрел себя в зеркале и спустился в холл, к телефону.
— Это Гусар, — сказал он тихо в трубку. — Тут у меня некоторые осложнения. Мне нужна помощь…
Гонорар был большой. Двадцать семь рублей с копейками. Женька никогда еще не получал таких, Он перебивался убогими информашками в ведомственном журнале, составлял библиографии и рекламные тексты на третью полосу обложки, получая за них редкие семь-восемь рублей. Поэтому двадцать семь рублей, да с копейками — это событие, возможно знаменующее собой переход в обойму удачливых корреспондентов, пока еще без имени, но уже с заработком. Это первый шаг в большую журналистику, в центральную печать: броские, горячие репортажи, интервью у модных и недоступных знаменитостей, взрывные газетные подвалы, беспощадные фельетоны, путь к сердцу читателей, лавина писем, разбуженные страсти. И вершина всего, конечно же, международная пресса: корреспонденции из экзотических уголков планеты, комментарии с места великих мировых событий, рауты, приемы и обеды в посольствах, визитная карточка на двух языках, международные водительские права, постоянная аккредитация на выставках — деньги и слава…
Конечно же, такое событие не должно пройти незамеченным, не должно потеряться в буднях. Получив деньги, Женька позвонил Маринке.
— Привет, глазастая. Вчера в «Вечерке» писали, что у тебя самая тонкая талия в Москве.
— Врут, — деловито отрезала Маринка. — Или что-то напутали. Я знаю, по крайней мере, еще две тоньше моей. Ты где пропадаешь? Я даже соскучилась немного.
— Я тоже. Сейчас приеду, ладно? У меня приятные новости.
— Опоздал, — она грустно засмеялась. — Я уже — чемодан собрала.
— Надолго? И куда теперь?
— Недели на две, на три. Минск, Ленинград, Вильнюс… Женька словно на экране видел, как она склонила голову, как упали от этого ее легкие волосы на плечо, как она прижимает им трубку к уху и трогательно, по-детски старательно загибает свои длинные пальцы, чтобы не сбиться. Это было так прекрасно и почему-то печально, что у него будто что-то шипуче взорвалось внутри и побежало по йогам и рукам горячими мурашками.
— Слушай, скорей бы тебя в солистки переводили, что ли.
— И что тогда?
— Получать будешь больше, за рубеж ездить — я бы тогда на тебе женился.
— Дурак, — сказала Маринка и положила трубку.
