— Ты тоже… дурак. По-тихому не мог?
— Да не давалась.
— Ничего, они эту свадьбу долго помнить будут, — сказал Косой, стягивая с руки оторванный рукав телогрейки.
— А этого… мужика, ты, видать, надолго уложил. Если не насовсем.
— А чего лезет? Если ты такая хилая тварь, знай свое место, не высовывайся. Оклемается — я и врезал-то ему только раз. Правда, ногой. Правда, по печени. Ничего, долго нас не забудут.
— Ага! — злорадно хохотнул Чиграш. — Сено у них доброе было — враз занялось.
Он пошел к палатке за махоркой. Леня не успел откатиться в сторону, и Чиграш, споткнувшись о него, отбросил его ударом ноги. Косой пинком вернул его на место:
— Ты, тварь, тут еще путаешься!
И они набросились на него, словно именно он был виновен во всех их неудачах, в том, что им здорово досталось в селе. Они били его ногами, пинали, перебрасывали ударами как тряпичный мяч. Всю свою накопившуюся злость, на весь мир, на всех честных людей, на свою грязную, бестолковую, никому не нужную жизнь они вымещали на беспомощном и измученном человеке, который даже боялся кричать о помощи, молить о пощаде. Леня стиснул зубы, старался связанными впереди руками прикрывать голову, поджимал колени к животу и вдруг, когда уже стало угасать сознание, почувствовал, что он их не боится — все его существо наполнилось острой ненавистью, которая вытеснила, уничтожила страх…
— Сволочи, — сказал он разбитыми губами. — Ну, погодите, сволочи…
Очнулся он под утро, от холода и боли. И сразу увидел около затухшего костра свою старуху. Она сидела на корточках, ворошила прутиком угли и что-то бормотала, поглядывая в его сторону.
— Пошла вон, — сказал он шепотом, вздохнул, остро почувствовав боль в ребрах, и повернулся к ней спиной.
Утром Чиграш развязал его и, стегнув по спине веревкой, заорал:
— Подъем! Выходи строиться!
— Может, тебя еще и побрить? — жалобно съязвил Леня. Чиграш вытаращил глаза.
— Косой, гляди, у него голос прорезался. Пищить!
— Вот я его сейчас… подвешу, тогда попищит, — пообещал Косой, вылезая из палатки. — Сматываться надо отсюда, да живо. Этот дурак две скирды сена сжег. И окна в клубе побил.
— Вот гад зловредный! И нам из-за него пропадать. Вставай, зараза, развалился. Собирай шмотки.
Не созрел еще Леня для борьбы, да и сил не было: каждое движение, даже вздох отдавались болью во всем теле. Особенно плохо было пальцам на руках — они распухли и одеревенели, не слушались. Единственное, что он мог, на чем сосредоточился, — это не стонать, не показывать, что ему трудно. Весь внутри сжался в комок, словно изготовился. Правда, не знал еще твердо к чему.
— Похмелиться бы, — вздохнул Чиграш, выходя за Косым на тропу. — Ну уж до другого раза. Когда недоделанный наш снова магазин возьмет. Может, и нам поднесет по маленькой.
Они шли впереди, о чем-то переговаривались. До Лени доносились только отдельные слова: прииск, охрана, мать-перемать. Да он и не прислушивался. Весь нацеленный на то, чтобы пересилить боль, не думать о ней, он мечтал. Мечтал о том, как, вымывшись теплой водой, ляжет в чистую постель, зажжет торшер с зеленым абажуром, возьмет толстую книгу про путешествия и, не дочитав страницу, сладко уснет, а проснувшись, будет твердо знать, что все случившееся с ним просто дурной сон, который навсегда останется в прошлом, позабудется, а если и вспомнится когда-нибудь, то только для того, чтобы подчеркнуть, как теперь чиста, прекрасна и безопасна его жизнь. Но это само не придет; чтобы так стало, нужно что-то сделать, перешагнуть неясный еще порог, совершить трудный поступок. И никто за него этого не сделает. Свою жизнь надо заслужить самому. И только он один за нее в ответе…
Косой и Чиграш спустились по склону, пересекли высохший ручей и стали быстро взбираться по каменистой осыпи к вершине скалы. Леня сильно отстал, разбитое тело плохо слушалось его, каждый шаг отдавался болью в каждой косточке, в каждой мышце. По ногам били катящиеся сверху камни, которые вырывались из-под ног Чиграша. Он и вообще-то ходил плохо, как корова, а сейчас, видно, нарочно старался, чтобы побольше камней скатилось Лене под ноги.
