— Серега,
помогай! — суетился Сема.
Он вытаскивал
из киотов или просто снимал со стен иконы и складывал в большой туристический
рюкзак. Но Сергей какое-то время оставался безучастным, потом вдруг резко
дернулся телом, быстро пересек храм и через северные двери вошел в алтарь. Луч
его фонаря рыскал там из стороны в сторону, рождая блики на сводах алтарной
апсиды. Он чем-то зазвенел, потом вышел, держа в руках потир — чашу для
причащения.
— Зачем, —
удивился Сема, — она же латунная, просто позолочена и не стоит ничего?
— Надо, —
коротко ответил Сергей.
Он еще не
совсем понял, для чего; не успел еще прочитать эту мысль на темной поверхности
воды, но чувствовал вселяемую в него “уверенность”, что это будет самый
болезненный удар Ему, Тому, над Которым он и хотел одержать здесь верх... Если
бы он нашел в себе силы подойти, к большой иконе справа от Царских врат, если
бы внимательно посмотрел на ясный лик Спасителя, то возможно увидел бы в Его
вмещающих вселенную пречистых очах любовь, сострадание и великое желание
помочь... Может быть тогда опустилась бы его совершающая святотатство рука?
Может быть открылся бы перед ним великий обман темной воды, и он осознал бы
старую истину, что Бог поругаем не бывает; что плюнуть в небо и попасть в цель
можно лишь в воображении — на деле же плевок всегда возвратится к своему
автору. Может быть... Но он не подошел. Его трясущиеся руки укладывали в
рюкзак священный сосуд, во время Евхаристии вмещающий в себя Невместимое — то,
пред чем преклонял колена весь мир — Тело и Кровь Христовы...
Больше он
ничего в свой рюкзак и не клал. Лишь Сема переложил туда что-то от своего
груза. Они покинули храм и без хлопот добрались на “Беларусе” до дома Семиного
брата. Прежде в кустах за деревней спрятали рюкзаки. Погода была сухая, и
никаких следов не осталось, а они ловко разыграли пьянку до потери сознания.
Так им все и сошло, без малейших на них подозрений...
И без всякой,
впрочем, пользы: все, что они взяли, не представляло художественной или
антикварной ценности, и поэтому не имело сколько-нибудь значительной продажной
цены. Узнал об этом Сергей спустя несколько месяцев, когда приехал во Псков.
Пока же они укрыли краденое на чердаке тети-Дуниного дома.
После всего
случившегося они почти перестали встречаться. Семе вдруг до тошноты стало
стыдно своего поступка. Неожиданно проснулась совесть, и множественные,
обвиняющие его мысли совершенно не давали покоя. “Зачем? — терзался он. — Зачем
я это сделал?” Каждый раз он просыпался с тайной надеждой, что это был лишь сон.
Увы...
А Сергей
совсем не чувствовал себя победителем. Иногда он как бы раздваивался и смотрел
на себя из темной глубины, видя полную свою мерзость и никчемность. Испытывая к
себе лишь презрение, он протягивал состоящую из темноводной субстанции руку, хватал
свое жалкое тело и тащил на суд и расправу... Ему вдруг резко опротивела
деревня с ее запахом навоза и парного молока; МТС со всеми, будь они неладны,
МТЗ, ЮМЗ, Т-150 и прочим металлоломом. Вскоре, к тому же, он остался без друга:
Сема отправился исполнять свой гражданский долг.
Еще полгода
кое-как протянул Сергей на харчах тети Дуни, а весной уехал-таки во Псков,
чтобы никогда уже более сюда не вернуться. Его провожали всем семейством:
братья несли тяжелый рюкзак, а всплакнувшая вдруг тетя Дуня сунула ему сверток
с пирожками.
— Ты побудь и
приезжай, — говорила, всхлипывая, — мы уж попривыкли к тебе.
Сергей в
ответ промолчал и отвел глаза.
— А в рюкзаке
у тебя что такое? — проявляли неуместный интерес брательники.
— Сюрпризы из
дерева для родных, — нашелся что ответить Сергей.
В рюкзаке
лежала часть украденных икон, тех, которые он отобрал, посчитав лучшими.
Остальные остались пылиться на чердаке дома тети Дуни, чтобы стать большим
сюрпризом для того, кто однажды их обнаружит.
Город совсем
не изменился за прошедшие три года, а может быть Сергей просто не запомнил,
каким его оставил. Но вокзал, безспорно, был все тот же, возможно чуть подбелен
и подкрашен; тот же сквер у вокзальной площади, пивной ларек, с липким от
пролитого пива асфальтом у входа. А прямо, как и прежде, утекала улица героя
Гражданской войны Фабрициуса — это как раз в сторону его дома. Можно и на
автобусе, но лучше пешком — все-таки три года!
