— Помоги,
брате, — попросил он.
Сергей махнул
рукой и хотел уже проскочить мимо, но что-то в наружности старца зацепило его
взгляд и он, остановившись, быстрым движением помог тому водрузить мешок на
спину.
— Спаси тебя
Господи, — поблагодарил монах и спросил: — Как зовут?
— Сергей, —
обычно он не отвечал на такие вопросы, но сегодня, видно, был какой-то особый
случай.
— Сергий?
Помоги тебе Господи, раб Божий Сергий, — монах широко перекрестил молодого
человека и растворился в толпе.
“Вот еще
чего, — бубнил про себя Сергей, продолжая путь в поисках своей компании, —
какой такой “раб”, скажет тоже”. Через полчаса, выпив бутылку вина, он забыл
про эту встречу, а через три часа, будучи уже совершенно пьяным, он оказался
под колесами купейного вагона скорого поезда и лишился обеих ног. Впоследствии
он никогда даже не задавался вопросом: связаны ли как-то эти два последних в
его полноценной жизни события; возможно, он просто забыл про первое, ввиду его
несоизмеримости со вторым...
Был ужасный
скрежет вагонных тормозов и шипение вырывающегося из системы наружу сжатого
воздуха. Были человеческие крики и чей-то особо выделяющийся безумный визг.
Сирена скорой помощи. Носилки. И его безжизненное тело на них, с неестественно
белым, даже на фоне простыни, пятном лица. Был сержант ЛОМа, который, стараясь
не привлекать внимания, нес что-то в большом черном мешке. Это были его ноги!
Его, Сергея, ноги, безжалостно отрезанные чудовищной железной гильотиной, с
перемолотыми в кашу тазобедренными костями... Сергей все это видел! Его глаза
каким-то таинственным образом переместились на три метра вверх, и вот оттуда-то
вся картина кровавой драмы открывалась перед ним в мельчайших деталях. Потом
он убедит себя, что это был лишь бред больного воображения, что всю хронологию
событий он знает по рассказам очевидцев... Но кто, кто тогда вложил ему в
голову эти бередящие душу картинки, которые пытался, но не смог, он забыть:
простыня, белая у головы и почерневшая от крови ниже пояса; его белое лицо и
его ноги в руках у сержанта...
* * *
“Больничный”
период его жизни длился около года. Менялись больницы, врачи, и только
операционные всегда оставались похожими. Жутко болели отсутствующие ноги, и он,
мысленно растирая их, вспоминал, какие они были, до боли прикусывая распухший
от безконечных наркозов язык.
“За что мне?
— думал он долгими безсонными ночами. — Почему я? Почему не Сенька или Машка
Крапива? Они и на вокзальном “дне” были изгоями и отщепенцами. Или Баркас?..”
Этот безпредельничал, мог без причины ударить или отобрать последнее. Была
масса других — на выбор. Наконец, были тысячи пассажиров, каждый из которых мог
оступиться и угодить на его место под это треклятое железное колесо. Но случилось
с ним.
Он воображал,
как в последний момент цепляется за кого-то, падает на перрон и остается, а
кто-то другой (или другие?) летит вниз, в зловещую мясорубку... Что ему их
боль, что ему даже боль всего мира по сравнению с его собственной. Да и есть ли
она вообще — эта чужая боль?..
Незаметно
Сергей опять стал наполняться темной водой. Он снова погружался в черные
непроглядные глубины, ища там забвения. Теперь он мог мстить всем, кто не
познал, какова его боль, кто остался непричастным и малой толики выпавших ему
страданий. Он возродился как судья и палач и это, за неимением другого, помогло
ему выстоять в борьбе с болью. Он и свою жизнь ощущал теперь, как непрерывную
войну, несправедливую по отношению к нему. А на войне как на войне...
Но кое-кто, оказывается,
смотрел на его положение иначе. Однажды (это произошло, когда он лежал в
хирургии областной больницы), к ним в палату пришел священник. Пригласили его к
пожилому больному Валентину Федоровичу, чтобы причастить перед предстоящей
операцией. Священник вошел в сопровождении медсестры и кого-то из
родственников. Прежде чем поздороваться, он улыбнулся, и эта улыбка, как
внезапно ворвавшийся в темную комнату луч света, ослепила всех, сделав на время
все прочее незаметным. Был он седовласым и седобородым, причем седина его
отличалась утонченным благообразием: ровного белого цвета без малейших
вкраплений иных цветов, рождающих неблагородную пегость. Волосы мягким шелком
опускались на плечи; высокая, до самого темени, залысина открывала лоб
мыслителя, а широкая борода ветхозаветного пророка белоснежным потоком
струилась на грудь, накладываясь легким белесым туманом на массивный
протоиерейский крест. Лицо его было гладким и на вид совсем молодым, особенно
таковому впечатлению способствовал живой и проникновенный взгляд голубых глаз.
Все это, вместе взятое, придавало его облику неповторимое благородство. Сергей
на мгновение встретился с ним глазами и, не выдержав, отвернулся к стене.
Где-то в глубине зло зашипела и забурлила темная вода, будто в нее внезапно опустили
раскаленную стальную наковальню.
