Я задумался.
– Сдаюсь.
– Cor сordium, сердце сердец. Я никогда и никому не говорил ничего более правдивого.
Я уставился на него.
Хорошо, что мы были в общественном месте.
– Нам пора.
Он потянулся за своим плащом, лежавшим на соседнем стуле, и начал выходить из-за стола.
Я хотел проводить его до выхода, а затем стоять и смотреть, как он уезжает. Мы вот-вот распрощаемся. Я вдруг безвозвратно потеряю часть своей жизни.
– Допустим, я провожу тебя до машины, – сказал я.
– Допустим, ты зашел на ужин.
– Допустим, зашел.
На улице стремительно темнело. Мне нравились тишина и покой деревенской глуши с ее розоватым закатом, окрашивающим горы, и чернеющей в полумраке рекой. Страна Оливера, подумал я. Россыпь огней на другом берегу реки отражалась в воде и напоминала «Звездную ночь над Роной» Ван Гога[116]. Запах осени в воздухе, начало семестра, бабье лето – и в сумерках на ум приходят лишь остатки незаконченных летних дел и домашних заданий, и всегда кажется, что лето еще впереди, – однако стоит солнцу сесть за горизонт, как эта иллюзия рассеивается.
Я пытался представить его счастливую семью, его мальчиков, с головой погруженных в уроки или ковыляющих с тренировки, угрюмых, громко топающих запачканными в грязи кроссовками, – все мыслимые стереотипы пронеслись у меня в голове.
«Это человек, в доме у которого я в молодости жил в Италии», – сказал бы он, а в ответ услышал бы лишь угрюмое хмыканье подростков, которым и дела нет до человека из Италии и его дома; но те же подростки потрясенно замерли бы, скажи он им: «Да, и кстати, тогда он был не много старше вас и дни напролет делал аранжировку "Семи слов Спасителя на кресте", а ночами прокрадывался ко мне в комнату, где мы трахались до потери пульса. А теперь будьте паиньками и пожмите ему руку».
Потом я представил, как поздно ночью мы возвращаемся – вдоль сияющей звездами реки к этому старенькому отелю на берегу в Новой Англии, который, я надеялся, напомнит нам обоим о заливе города Б., и о вангоговских звездных ночах, и о ночи, когда я подошел и сел рядом с ним на камнях, а потом поцеловал его в шею, и о нашей последней ночи, когда мы шли по дороге вдоль берега и понимали, что нам больше нечем отсрочить расставание.
Я представил, что сижу в его машине и рассуждаю в уме: кто знает, захочу ли я, захочет ли он – пускай решает рюмка; и понимаю, что за ужином нас беспокоила одна и та же мысль и каждый надеялся, что это произойдет, и молился, чтобы ничего не было… Пускай решает рюмка.
Я отчетливо читал терзания на его лице, воображая, как, откупоривая бутылку вина или меняя пластинку в проигрывателе, он задумчиво смотрит в сторону, потому что знает, что думаем мы об одном и том же, и хочет показать это мне.
Я представлял, как он наливает вино жене, мне, себе, и мы оба вдруг понимаем, что он всегда был мною даже больше, чем я сам; что тогда, в постели много лет назад, он стал мной, а я – им; и даже когда жизнь сделает свой последний поворот, он навсегда останется моим братом, моим другом, моим отцом, моим сыном, моим мужем, моим любовником – мной самим.
За те несколько летних недель, когда судьба свела нас, наши жизни едва соприкоснулись, однако мы перешли на другой берег, где время остановилось, а небеса опустились на землю и даровали нам нечто божественное, по праву принадлежащее нам с рождения.
Мы отводили взгляды. Мы говорили обо всем кроме. Но мы всегда знали – и наше молчание служило тому подтверждением, что мы постигли звезды, ты и я, – а такое бывает лишь раз в жизни.
Прошлым летом он наконец приехал. На одну ночь – проездом из Рима в Ментон. Его такси подъехало по усаженной деревьями дороге к нашему дому и остановилось примерно в том же месте, где двадцать лет тому назад. Он выпрыгнул из машины с ноутбуком в руках, огромной спортивной сумкой на плече и с коробкой в подарочной упаковке.
– Твоей матери, – сказал он, поймав мой взгляд.
– Лучше скажи ей сразу, что внутри, – сказал я, как только мы занесли его вещи в прихожую. – Она подозревает всех и каждого.
Он понял меня. Это его опечалило.
– В твою старую комнату?
