И почему я вдруг занервничал?
– Валяй.
– Ты начал бы снова, если бы мог?
Я посмотрел на него.
– Почему ты спрашиваешь?
– Потому. Просто ответь.
– Начал бы я заново, если бы мог? Не раздумывая. Но не забывай, что я уже выпил две порции и прямо сейчас закажу третью.
Он улыбнулся. Очевидно, теперь был мой черед задать этот вопрос ему, но я не хотел его смущать. Это был мой любимый Оливер – который думает точно так же, как я.
– Видеть тебя здесь – как проснуться после двадцатилетней комы. Ты оглядываешься вокруг и видишь, что жена ушла, дети, чье детство ты почти полностью пропустил, превратились во взрослых мужчин, а кто-то из них уже даже женился; родители умерли давным-давно, друзей у тебя нет, а это крошечное лицо, внимательно разглядывающее тебя сквозь очки, – не кто иной, как твой внук, которого привезли поприветствовать дедушку после его долгожданного пробуждения. Твое лицо в зеркале – бледное, как у Рипа ван Винкля[114]. Но вот в чем штука: ты по-прежнему на двадцать лет моложе, чем все собравшиеся вокруг. Так что поэтому я в один миг могу снова стать двадцатичетырехлетним. Вот, мне уже двадцать четыре. А еще через несколько лет я мог бы проснуться моложе, чем мой старший сын.
– И что же это говорит о прожитой тобою жизни?
– Часть ее – но только часть – в самом деле напоминала кόму; но я предпочитаю называть это параллельной жизнью. Звучит получше. Проблема в том, что большинство из нас имеет – а точнее, проживает – больше, чем две параллельных жизни.
То ли дело было в алкоголе, то ли в том, что я не хотел выражаться абстрактно, – но я почувствовал, что должен произнести эти слова; может, потому что они были правдой, а может, потому что лучше момента нельзя было представить; и я понял, что пришел сказать:
– Ты – единственный, с кем я хотел бы попрощаться перед смертью, потому что только тогда моя так называемая жизнь приобретет смысл. А если я услышу, что умер ты, моя жизнь, какой ее знаю я – я, который говорит с тобой сейчас, – тоже закончится. Иногда у меня перед глазами стоит это ужасное видение: я просыпаюсь в нашем доме в Б. И смотрю в окно, на море, и тут словно сами волны сообщают мне: «Прошлой ночью его не стало». Мы так много упустили. Это была в самом деле кома. Завтра я вернусь в свою, а ты – в свою… Прости, не хотел тебя обидеть – я уверен, твоя жизнь далеко не кома.
– Нет, это параллельная жизнь.
Возможно, все другие печали, которые я когда-либо знал, в тот миг вдруг соединились в одну. Я пытался ее побороть. И если Оливер ничего не заметил, то, вероятно, потому что сам был охвачен ею.
Я вдруг ни с того ни с сего спросил, читал ли он роман Томаса Харди[115] «Любимая». Нет, не читал. Это история о мужчине, который влюбляется в женщину, а она через какое-то время от него уходит и спустя несколько лет умирает. Приехав к ней в дом, мужчина знакомится с ее дочерью, в которую влюбляется. Затем, потеряв и эту возлюбленную, он через много лет сталкивается и с ее дочерью, в которую тоже влюбляется.
– Интересно, подобное заканчивается само собой или иногда на это требуются многие жизни и поколения?
– Не хотел бы я, чтобы один из моих сыновей оказался в твоей постели. Или, раз уж на то пошло, чтобы твой оказался в постели у моего – если у тебя когда-нибудь будет сын.
Мы засмеялись.
– Интересно, что там с нашими отцами.
Он на минуту задумался, потом улыбнулся.
– Чего мне точно не хотелось бы, – продолжил я, – так это получить письмо с плохими новостями от твоего сына. «И еще: отправляю вам открытку в рамке, которую отец просил вам вернуть». И тем более не хотелось бы отвечать ему: «Приезжай в любое время – уверен, он был бы рад, если бы ты остановился в его комнате». Обещай, что этого не случится.
– Обещаю.
– Что ты написал на обороте открытки?
– Я хотел, чтобы это было сюрпризом.
– Я слишком стар для сюрпризов. К тому же в сюрпризах всегда есть какая-то резкость, которая ранит. А я не хочу, чтобы меня ранили, – только не ты. Так что говори.
– Всего два слова.
– Дай угадаю: «если не потом, то когда»?
– Я сказал: два слова. К тому же, это было бы жестоко.
