Людмила Иезуитова:Дудинцев держался очень скромно, выслушал с большим вниманием все то, что говорили. С самого начала он сказал несколько слов о себе. Потом начались выступления.
Выступил какой-то студент математического факультета. Он говорил с пламенным восторгом о книге. Сказал, что наконец-то появилось произведение, которое разоблачает окружающую нас рутину. Затем выступил журналист, сказав, что эта рутина существует в самом государстве, в чем повинны и директора заводов. Чем, например, отличается от Дроздова ректор Александров? После этого ректор вынужден был взять слово и рассказать, как он развернул большую программу «оттепели» в университете, если можно так сказать.
Попасть на диспут было очень трудно. Зал, в котором он происходил, надо было брать штурмом. У этой книги был очень большой резонанс. Хотелось сравнить человека 18-го года рождения с другим человеком, его ровесником, у которого была совершенно иная судьба. У Дудинцева в общем благополучная судьба. Он был юристом, прокурором, довольно известным журналистом, работал в «Комсомольской правде». В многочисленных поездках он сталкивался с различными административными нарушениями. Это его очень ранило, поэтому он написал такую книгу. Достать в то время роман было совершенно невозможно. Я была в трех библиотеках, и везде он был украден.
Старики смотрели на это скептически. Когда великого В. Я. Проппа спросили, пойдет ли он на диспут, он ответил, что нет, так как эстетическое значение этой книжки не очень велико. Он считал, что ему уже мало осталось жить на этом свете и он не может себе позволить тратить время на такие вещи. А заведующий нашей кафедрой И. П. Еремин ответил газете «Филолог»: «„Страсть как люблю диспуты“, — сказала щука, выброшенная на песок». Так он отреагировал на популярное в то время событие.
Пожалуй, ни в одной области художественного творчества каноны так называемого социалистического реализма не выдерживались так строго, как в изобразительном искусстве. Сталин любил читать, ходил по многу раз на «Дни Турбиных» в МХАТ и спрашивал Пастернака: «Мастер ли Мандельштам?» Даже невежественный Хрущев ценил Твардовского. Музыка слишком сложна для цензуры. Кино требует мастерства, дает деньги государству, сверхважно для пропаганды.
А изобразительное искусство, с точки зрения власти, должно было быть красивым, понятным, оптимистичным и годиться для «рассказа по картинке» — типичного упражнения на уроках словесности. В изобразительном искусстве, считалось, всякий понимает.
Литературу и музыку партия доверила Андрею Жданову — сыну инспектора народных училищ, выпускнику реального училища. А живопись — Климу Ворошилову, все образование которого сводилось к двум годам земской школы. С 1929 года государственные собрания (а других оставалось все меньше) не закупали «непонятное» искусство, с 1932-го советских авангардистов перестали выставлять на выставках.
7 июня 1936 года в «Правде» в рамках «борьбы с формализмом» появилась установочная статья П. М. Керженцева, председателя Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР, «О Третьяковской галерее»: «В Третьяковской галерее почему-то считают необходимым выставлять даже нелепые произведения Кандинского и Малевича. Руководители Третьяковской галереи почтительно выставили даже такую издевательскую вещь, как „Черный квадрат“ Малевича. Через усвоение художественного наследия мастеров живописи-реалистов, через непримиримую борьбу с формализмом и грубым натурализмом мы проложим дорогу к расцвету социалистического изобразительного искусства».
«Непонятные» работы русских художников уходят из экспозиций в запасники.
В 1946 году борьбу с формализмом сменяет настоящая травля художников сначала за «низкопоклонство», потом опять же за «формализм». В Ленинграде все происходит еще грубее, чем в Москве. Заводилой становится невежественный и агрессивный живописец Владимир Серов, председатель Ленинградского союза советских художников, автор картин «Приезд Ленина в Петроград в 1917 году», «Ходоки у Ленина», «В. И. Ленин провозглашает советскую власть» и проч.
