Модный оркестр был Стасюкевича, это клуб „Большевички“, недалеко от барахолки. Я вспоминаю рассказ моего старшего товарища Иосифа Петровича Давида, как две борухи, тогда назывались девицы легкого поведения, разговаривали друг с другом. Одна у другой спрашивает: — Ты куда ходишь на танцы? — А я хожу в „Большевичку“, там Стасюкевич играет. — А я в Дом офицеров. — А что так? — Там джаз так тач-тач, тач-тач.
Рок-н-ролл мы тогда еще не играли. О рок-н-ролле я услышал поздновато, по-моему, в 56-м году. До 56-го я даже и не знал, что существует такое название. Первый с русскими словами помню: „Зиганшин буги, Зиганшин рок, Зиганшин съел второй сапог“.
Это такие три молодца Поплавский, Крючковский и Зиганшин, служили срочную на Тихоокеанском флоте. Подвыпившие на какой-то барже заснули, а ее оторвало и полтора месяца носило по океану. Надо было их судить, это был позор на весь флот, что баржу унесло. Их американцы спасли случайно».
Георгий Васюточкин:«Они играли, где попало: в клубах, на школьных вечерах. Естественно, гоняли их со сцены. „Западную музыку нести в молодежные массы не позволим, не допустим!“ Но все равно, играли где могли».
Татьяна Никольская:«Исполнение более одного фокстрота или танго, переименованных соответственно в „быстрый танец“ и „медленный танец“, могло повлечь неприятности для музыканта. Самой известной танцплощадкой города долгое время оставался Мраморный зал дворца культуры им. Кирова, в который, в частности, приходили и стиляги. Они, наряду с хулиганами, оказывали, по мнению фельетонистов, тлетворное влияние на молодежь. После фельетона „Сорная трава“, опубликованного в газете „Вечерний Ленинград“ в 1954 году, западный джаз можно было слушать только на закрытых вечерах, где, как правило, выступали самодеятельные оркестры».
Об одном из таких вечеров, организованном в 1955 году студентами пятого курса Военмеха с участием самодеятельного оркестра Станислава Пожлакова, председатель комитета комсомола А. Толмачев писал: «Музыканты попросили несколько десятков пригласительных билетов, по которым прошли их друзья стиляги. Ближайшие подступы к оркестру быстро заняли молодые люди со всевозможными коками, надменными лицами, в узеньких брючках». Автор упрекает оркестр в том, что даже популярные мелодии давались в джазовой аранжировке. Он называет фамилии стиляг и призывает гнать в шею как самих бродячих музыкантов, так и их друзей, «обожателей и совратителей, которые развращают вкусы нашей молодежи».
Однако количество самодеятельных джазовых оркестров постоянно увеличивалось, и уже через три года критики сетовали, что эти оркестры заняли все возможные ниши в городе, включая универмаг «Пассаж».
Сергей Юрский:«Я вспоминаю одну из своих первых ролей. Это был спектакль Большого Драматического театра, товстоноговский спектакль, итальянская пьеса „Синьор Марио пишет комедию“. Я играл Пино Арманди, стилягу итальянского. Вот я и носил такие дудочки, такую причесочку, сейчас трудно поверить, но было-было-было из чего делать кок, еще какой. И мы с Валей Николаевой танцевали, может быть впервые на академической сцене, большой рок-н-ролл со всеми акробатическими делами этого танца. Этот эпизод в роли стиляги, этот рок-н-ролл, честно говоря, дал мне толчок в биографии. Потому что оглушительность успеха, оглушительность внимания людей, которые ходили по нескольку раз смотреть, на гастролях в провинции, где-нибудь на Урале, когда мы играли это спектакль, ахала публика, ахала, находилась масса молодежи, которая именно это хотела видеть».
Типичным нонконформистским поведением старшеклассника в 1950-е годы была попытка завладеть школьной радиорубкой и вместо «Синего платочка» врубить какой-нибудь джазовый стандарт. Как рассказывает в своих неопубликованных воспоминаниях соученик Довлатова по 206-й школе Михаил Гордин:«когда к концу вечера учителя уезжали домой и дежурить оставались только старшеклассники, он <Сергей Довлатов> проникал в радиорубку и вместо разрешенных вальсов и танго запускал в эфир запретный американский джаз. Он уже тогда любил джаз самозабвенно. Пропаганда джаза была если не преступлением, то дерзким вызовом. И следствием этого покушения на советскую нравственность всякий раз была публичная головомойка. В большом рекреационном зале выстраивали линейкой вдоль стен все старшие классы. На середину зала выходил директор школы Первухин (человек с бритым черепом и недобрым гуттаперчевым лицом). Его прозвище Кашалот соответствовало и внешности, и педагогическим установкам. Из рядов выкликали очень высокого и тощего Сережу Мечика и минут пятнадцать всем нам растолковывали то, что заключала в себе сакраментальная советская формула: „Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст“».
