- Тобогоев, нельзя ли мне еще хлеба?
Хлеба я дал мало и сказал, что у нас одна банка сгущенки, одна тушенки, лапши горсть и сахар. А хлеба меньше буханки.
- Не густо, - сказал он.
- Правду говоришь.
- Тушенку на ужин, - распорядился он. - Чтоб ночью было теплей. Но до ужина еще не скоро. Давайте поговорим о чем-нибудь.
- Почему не говорить? Давай начинай.
Инженер закрыл глаза, а я глядел на огонь, на речку и красные камни Кынташа. Они начали помирать без солнца и совсем были темные, когда я глядел на них после огня. А Тушкем сильно работал, в голову шум пришел и не уходил.
- Тобогоев, почему вас только двое?
- Другие в Кыге ищут, - решил я сказать правду.
- Постой, а это разве не Кыга?
- Нет. Тушкем.
Он ощурился на меня, хотел что-то сказать, но вроде передумал.
- Ладно... А что значит Тушкем?
- Как это по-русски будет? "Тот, кто падает".
- Сильно! А есть у вас места хуже, чем это?
- Почему нет? Есть. Башкаус место плохое. Над озером тоже есть. Урочище Аю-Кечпес.
- А это как перевести?
- "Медведь не пройдет".
- Ух, ты! А тут медведь есть? Куда девался? Однако мало.
- Почему?
Ореха в том году не было... Сейчас медведя плохо встретить.
Почему?
- Женятся. Свадьбы гуляют.
- А какие это свадьбы?
Медведиха смотрит, а они борются. .
- Каким образом?
- Считай, как люди. Поднимутся на задние лапы, а передними борются.
- Насмерть?
- Никогда не бывает.
Инженер говорил о пустом. Ладно, пусть! Ущелье стало темным. Сверху звезд не видно, тучи обратно пришли. Урчил рядом лежал, на костер глядел, не мигал, а инженер никуда не глядел, все спрашивал да спрашивал.
Расскажите, Тобогоев, что-нибудь про жизнь.
Как это?
Ну, про свою жизнь.
Живем однако. Только жена болеет, и коня отобрали.
- Как отобрали?
- Закон пришел. А без коня алтаец куда?
- Идиоты! - закричал инженер. - Пни!
- Ты не кричи. Закрывай глаза, лежи.
- Тогда и у меня надо "Москвича" отнять! - снова закричал он.
- У тебя есть машина? - спросил я, а то он был злой. - Своя?
- Своя,
- Это шибко хорошо! - сказал я. - Куда захотел, туда и поехал.
- Идиоты! - У него голос стал, как у парнишки. - Ну, можно ли тут коня отбирать? Это неправильно! Реку не перебродишь. Этот закон все равно отменят, Тобогоев!
- На машине хорошо, - говорю я. - Куда захотел, туда поехал.
Надо было есть и спать. Я плохо думал и говорить по-русски стало тяжело.
- Еще что-нибудь про жизнь расскажите! - снова попросил инженер. Вы сейчас в партии?
- А как же? - говорю. - Всегда. На фронте вступали.
- Вон оно что, - медленно сказал инженер. - А с кем сейчас из наших таксаторов? В какой партии работаете?
- Не работаю. Сонц прогнал. Давай, знаешь, еду делать начну...
Еда вышла жирная. Я снова держал инженеру голову и кормил. Когда осталась в котелке половина, он лег, однако я взял три ложки и сказал, что не хочу. Тогда он доел все. Урчилу мы ничего не дали. Собака завтра сеноставку или бурундука поймает. Не помрет. Чай заварил я листом смородины и сахару много насыпал. Было густо пить, хорошо.
Костер я перенес на другую сторону от Легостаева, под гнилую колоду и привалил мою лесину. Это дало жар, стало, как под солнцем, потому что камни держали тепло. Инженера я повернул, чтоб ногу не грело, а он все время просил положить ее удобно. Я скоро понял, это зря. Трогаю тряпки, а он говорит, вот теперь лучше, спокойнее ноге. И пить просил много. Я стал говорить, столько воды нельзя.
Мы спали плохо. Утром я собрал палки сварить чаю. Урчи-ла не было с нами, ушел. Я открыл последнюю банку сгущенки и подумал, надо было привязать собаку, мало ли что получится. Сашка совсем просто может не выйти к озеру. Все они ходят по тайге - глаза не смотри.
Скалы на другой стороне Тушкема закрыл туман. Он не двигался. Не туман, а вроде белые облака сели на камни. У нас было сыро. Инженер дрожал, согревался у костра, начал двигать руками, однако глаз не раскрывал.
- Пожалуйста, переложите мне ногу, Тобогоев! - попросил он. - Вот так. Спасибо.
А я, как вчера, совсем ее не перекладывал, только потрогал палку.
Мы доели почти весь хлеб, остался сахар да табак.
