- А если они сегодня не придут?
- Куда денутся? - сказал я. - Придут. Давай о другом говорить.
- Почкалуй, будет вернее. За жизнь?
- Начинай, - сказал я.
- Чем вы живете? - спросил он. - Ну, вот зиму?
- Белку бьем, соболя добываем.
- Белки много в этом году?
- Много, только она драная.
- Какая?
- Драная.
- Почему?
- Ходом идет, обдирается.
- Почему?
- Бежит.
- Куда?
- Она знает. И плачет.
- Плачет?
- Ну. Ореха мало. - Мне было интересно говорить, он спрашивал, как мы жили. - А осенью я марала на дудку беру...
- Как на дудку?
- Дудки у нас деревянные, надо в себя воздух тянуть. Красивая охота! Осени еще нет, а я лягу спать, закрою глаза и слышу, как марал ревет. Он хорошо ревет, ни на что не похоже, вроде поет... Я тоже хорошо реву.
- А марала много в вашей тайге?
- Медведя мало, марала много.
- Он его задирает?
- Не так его, как маралят. Маралуха убежит, а мараленок в траве вроде мертвый, хотя медведь тут нюхает. Глазами встретятся, мараленок прыгает от земли, и ему смерть. Медведь и мать бы догнал, но глупый. Маралуха скроется, и медведь за ней не бежит. Глупый.
- Ну да, глупый! В цирке их учат на велосипеде, на коньках и даже в хоккей.
- Нет, глупый. - повторил я. - У него ума половину от человека, а может, и двадцать пять процентов.
- Что? - спросил инженер и засмеялся.
Я удивился, что он в таком положении смеется. Какой смех? Еды нет. Солнце придет, и станет жарко, а когда люди придут? Урчил убежал и не показывается. Он не дурак. Сейчас я пойду.
- Не уходите, Тобогоев! - закричал Легостаев. Он смотрел на меня, щурился, глаза сильней раскрывал и снова щурился, хотел лучше увидеть.
- Кислицы соберу, - сказал я. - Ты отдыхай маленько. Смородина была зеленая, твердая, сильно кислая. Я сварил полный котелок, растолок камнями сахар в тряпочке и засыпал еду.
- В войну плохо ели, - сказал я инженеру. - Домой пришел - голод. Шкуру теленка нашел под крышей, варил два дня, и все ели полдня.
- А эта кислица ничего, можно!
Мне радость, что он много съел. Стоял полный день, только солнце не появилось, и небо было серое. Потом пылью пошел дождь. Плохо. Я вытащил из-под Легостаева рюкзак, накрыл больного, ногу ладно накрыл. Инженер молчал, а я думал про его терпенье. Так не все могут. Я бы пропал.
- Нет, надо о чем-нибудь говорить, Тобогоев! - сказал он. - Иначе нельзя. Надо говорить, говорить!.. Вы видели речку, которая напротив падает?
- Видал.
- А камни там правда красные или это мне кажется?
- Красные.
- Почему?
- Видать, руда.
- А что значит Кынташ?
- Таш - камень.
- А кын?
- Кровь, - сказал я.
Инженер замолчал, а я подумал, зря такой разговор пошел,
- А как будет по-алтайски водка? - спросил он, не знаю зачем.
- Кабак аракы.
- Вот если б вы взяли с собой кабак аракы, хоть четвертинку!
- Нет. Ладно, не взяли.
- Почему?
- Уже бы выпили, - сказал я.
Он снова засмеялся, а мне стало плохо, потому что он может головой заболеть. Когда они придут? Ночь я останусь, а утром надо за народом. Другого не придумаешь, пропадем диое. Правда, надо о чем-нибудь говорить. О простом. Если человеку плохо, надо с ним говорить о простом.
сказал что попало я, - куда захотел, туда
снова растянул губы была черная, а утром
- Главное, - поехал...
Я пожалел, что так сказал. Он в светлой бороде. Это вчера борода я номыл ее.
- Тобогоев, как будет по-алтайски "Я хочу пить"?
- Мен суузак турум. Ты пить хочешь?
- Да.
Принес котелок с водой, он выпил много. Голова у него была горячая и тяжелая, а глаза не смотрели. День кончался. Неизвестно, где сейчас солнце, только стало холодно, и я пошел за дровами. Я сварил чай с березовой чагой и положил в котелок весь сахар. У пас был еще маленький кусочек хлеба.
- Мен суузак турум, - к месту сказал инженер, и я дал ему чаю. Мне осталась половина, и я с большой радостью тоже выпил. Хлеб отдам ему перед ночью. Где Урчил? Знаю, что близко, однако не показывается. Умный собака.
- Тобогоев, а как по-алтайски друг?
- Тебе трудно выговорить. Надьы.
- Что тут трудного? Нады?
Верно, однако, - не стал поправлять его я.
Можно еще спросить, Тобогоев?
