Гости и верили и не верили. Но чувствовать себя прожжёнными заговорщиками при такой обильной кухне нравилось без исключения всем, и заседания продолжались.
Русский двор не выпускал тайны за свои пределы, но русский двор был сплошь наполнен тайнами, остальному миру неведомыми. Так или иначе, но вскоре весть об аресте обоих французов сменила былые выдумки— и стратеги задумались. Особенно их озадачил арест де ля Шетарди, который не так давно был финансовым организатором восшествия Елизаветы Петровны на престол, и если бы не его деньги, сидеть бы, пожалуй, ей до скончания века в своей слободе, грызть бы орехи... Коли уж такого, как Шетарди, человека посадили под арест, то сие не могло произойти помимо Бестужева, человека мстительного и набирающего день ото дня всё больший вес.
Брюммер сумел первым сформулировать мысль, должную служить объединяющим началом в борьбе за свержение канцлера; именно Брюммеру принадлежит формула «чтобы нас всех не раздавили поодиночке». Фраза оказалась историческая, а последствия её, скрытые от сторонних глаз, были ощутимы. Прежде, до ареста Лестока и Шетарди, гости салона занимались прожектёрством и умствованием; после ареста они начали оборонять самое себя — чтоб не раздавили.
Проведший жизнь в бездеятельности, чтобы не сказать — в праздности, оказавшийся теперь за неимением более подходящих кандидатур кем-то вроде теоретика антибестужевского салона, Брюммер не только возгордился и воспарил, но сделался нервен, оживлён и сверх меры болтлив.
— По-мол-чи, — в три приёма выдохнула Иоганна, желая как-то заткнуть любовника, который даже сейчас, в минуты близости, не прекращал разговаривать. Сказать-то она сказала, но прелесть момента была уже напрочь испорчена.
Проболев без малого месяц, Софи на весь апрель и половину мая застряла в том неопределённом положении, которое было пограничным — меж болезнью и окончательным выздоровлением. Врачи, как и положено, осматривали её всякое утро, качали головами, делая при этом различные выражения лица, и уходили с пожеланиями скорейшего окончательного выздоровления. Врачей было несколько, всяк себе на уме, и мнение одного лишь отчасти, да и то совсем не обязательно, совпадало с мнением коллег.
Флегматичный Бургаве возлагал основные надежды на тёплую погоду, солнце, воздушные ванны и прочее в том же духе. Нагловатый, хотя и желающий казаться почтительным, темнолицый, смуглокожий, с сильными волосатыми руками Санхерс делал в своих заключениях акцент на том, что вот если бы принцесса вышла сейчас замуж, то окончательное выздоровление наступило бы в считанные дни. Последний аргумент вдруг заинтересовал великого князя; поругавшийся с Лопухиной и давший ей временную отставку, Пётр пытался выяснить у её величества, нельзя ли ему, раз уж всё идёт к этому, сначала жениться на Софи, а уж потом обвенчаться, сочетаться законным браком и поселить её у себя в комнатах.
— Торопишься! — сказала ему Елизавета Петровна, как-то вяло сказала. Другой на его месте принял бы высочайший ответ за разрешение, за предоставление карт-бланша в отношении молодой принцессы и санкционированное развязывание рук; Пётр же, однако, в подобного рода вопросах был буквален: сказали ему «торопишься!» — стало быть, торопиться и бежать впереди лошади он не будет. Чтобы потом никто не мог попенять ему.
Да и объект мало подходил для приложения любви. Против задорных и вместе с тем стыдливых, прытких, хорошеньких да сообразительных барышень, какие прямо-таки кишели при дворе, — так вот по сравнению с ними принцесса Софи и в лучшее-то время казалась малопривлекательной. Теперь же она и вовсе сделалась уродиной.
В чём, однако, вполне отдавала себе отчёт.
Девушке явно нездоровилось. Причём сама она не могла даже решить, было ли её настоящее состояние финальной фазой недавней болезни или же началом новой. То ломота, то головокружение; то её подташнивало, то слабило, — а случалось так, что подташнивало и слабило одновременно с женскими делами, и тогда Софи желала умереть, чтобы прекратить этот позор, этот ужас и эту пытку.
К тому же у неё появилась невиданная прежде потливость. Верхняя губа практически во всякое время оказывалась украшена ювелирной росой из капелек пота: именно с того времени берёт своё начало привычка Софи прикрывать нижней губой верхнюю.
