Про табак Софи не вполне поняла, однако же общий смысл распоряжения, равно как и против кого оно было направлено, — не оставлял сомнений.
Продолжение разговора происходило возле самой двери. Софи не только могла прекрасно слышать, но и видела, как в продолжение спокойной отповеди императрицы Елизавета Петровна и Воронцова выразительно посматривали на Иоганну-Елизавету, которая в некоторый момент не удержалась:
— Ваше величество, если среди присутствующих кто-либо полагает...
Однако договорить ей не позволили. Не повышая голоса, ровно и несколько даже монотонно её величество заметила, что при русском дворе существует давнишний, отнюдь не бесспорный, однако непререкаемый обычай, согласно которому все молчат до тех пор, покуда императрица не закончит говорить.
— Вы, ради Бога, меня извините, — начиная заводиться и потому теряя контроль над своими эмоциями, начала было Иоганна.
— Даже ради Бога не извиню, — коротко обрезала её Елизавета Петровна и торжественно удалилась.
— Ваше величество!.. — крикнула вдогонку принцесса-мать, взглянула на лежащую высоко на взбитых подушках дочь и покраснела.
— А потому, — властным голосом сказала Иоганне величественная, пышнотелая, гневная Мария Андреевна Румянцева, — я лично прослежу за тем, чтобы ни одна живая душа не беспокоила нашу девочку. — И тихо притворила дверь.
Софи против желания широко улыбнулась, радуясь тому, что в этот миг её никто не видит.
Высокая и мощная, с гладким выпуклым лбом и серыми, чуть навыкате глазами, уверенная в движениях, неспешная в своих суждениях, похожая скорее на англичанку или норвежку, графиня Анна Карловна Воронцова сразу сумела поставить себя таким образом, что лишь через неё оказывались для Иоганны возможны контакты с дочерью, от свиданий до минутных заходов к быстро набиравшейся сил девушке.
Поначалу дикий и неестественный порядок, введённый императрицей, воспринимался Иоганной-Елизаветой как нарочитое и серьёзное оскорбление. Да и то сказать: сначала отлучили Христиана от собственной дочери, теперь вот мать родную не допускают к Софи иначе, как в присутствии Воронцовой. При свидетелях даже невозможно намекнуть девочке, что будет куда лучше, если полученную в подарок от императрицы немыслимо дорогую табакерку Иоганна-Елизавета для пущей надёжности заберёт пока к себе до окончательного выздоровления девочки... Собственно, этот порядок оскорблением и был, мерзким, унизительным и совершенно Иоганной незаслуженным.
Но, как говорится, нет худа без добра.
Примирившись со своим новым положением изгоя при русском дворе, Иоганна сумела повернуть обновлённую ситуацию к явной для себя выгоде. Будучи не в состоянии всякий раз унижаться перед Воронцовой, Иоганна под этим предлогом прекратила видеться с дочерью. Высвобожденное таким образом время она теперь использовала для того, чтобы встречаться с немногочисленными своими друзьями и единомышленниками.
Всё-таки, что ни говори, а жизнь без дочери оказалась куда приятнее, тем более что Иоганна осуществила свою давнюю мечту, образовав у себя на половине скромное подобие салона, где у неё бывали Брюммер и Мардефельд, Петцольд и чета — принц и принцесса — гессенские с дочерью княгиней Кантемир, захаживал Иван Иванович Бецкой, опытный профессиональный дипломат и лукавый царедворец, обольститель и интриган.
После исчезновения Лестока и Шетарди сделалось очевидным, что борьба против Бестужева вступает в свою новую стадию, подходит к некой финальной черте, за которой уже явно определится сильнейший. И в предощущении развязки велись бесконечные разговоры, с одной, с другой, третьей, десятой стороны обсматривалась и обсуждалась проблема. Пропажа Лестока, человека к её величеству ближайшего и довереннейшего, а также исчезновение маркиза де ля Шетарди вызывали немало сплетен и пересудов в кругах придворных. Поскольку в разное время тот и другой были близкими друзьями её императорского величества, приносимые в салон и обсуждаемые у Иоганны-Елизаветы версии так или иначе касались того, что у стареющей императрицы взыграла плоть и что исчезновение обоих ничего общего с политикой не имеет; говорили даже о том, что лейб-медик и Шетарди пополнили собой большой мужской гарем, который Елизавета Петровна, дескать, устроила в подвальных помещениях одного из дворцов.
