Мы все поздоровались с Тачмурадом за руку, и он повел нас к средней кибитке, на ходу успокаивая псов и раздавая приказания ораве чумазых ребятишек.
Какое же это было блаженство в прохладе войлочной кибитки опуститься на текинский ковер перед большой чашей с чалом — верблюжьим молоком, разбавленным водой, черпать и пить этот кислый напиток, бессчетное количество кружек! А потом есть горячую баранину и что-то вроде нашего хвороста, жаренного в кипящем сале, и запивать все зеленым чаем. Тачмурад то и дело приговаривал, что это только так, на скорую руку, обед будет позже.
Огромный, плотный, теперь уже без бурки, но в шапке из дорого сура, каракуля редкостной расцветки — не то серебристого, не то золотого, он сидел, скрестив ноги, и с добродушной улыбкой наблюдал, как мы утоляем жажду и голод. И только когда мы закурили, я и Даша, он сказал:
— Давно тебя не видел, Даша-джан.
— Не знала, что ты здесь, а то бы раньше заглянула. Я не слышала об этом колодце. На карте его нет.
Тачмурад прищурил глаза и, усмехаясь в усы, произнес:
— Пустыня большая, карта маленькая, все колодцы не уместятся.
Калы и Сережа в беседу не вмешивались, только изредка перебрасывались с хозяином гортанными, отрывистыми фразами. Взглянув на меня, Тачмурад спросил:
— А что за мальчик с тобой, Даша-джан? Раньше его я в пустыне не видел.
— Из Москвы, — небрежно бросила Даша.
— Из Москвы? — оживился Тачмурад, повернувшись ко мне. — Это правда, что в Москве можно купить вертолет?
Даша громко рассмеялась.
— Зачем тебе еще и вертолет, Тачмурад?
— Тут заезжал ветеринар, он говорил, что в Москве можно достать вертолет. — И Тачмурад выжидательно уставился на меня.
Я сказал, что ничего об этом не слышал. Тачмурад вздохнул и отвернулся.
— А вообще вертолет не помешал бы, — сказала Даша. — Хотя бы до Лагутина добраться, у него есть рация.
— Угощу вас обедом, отвезу к Лагутину, — проговорил Тачмурад. — На газике.
После сокрушительного обеда — баранина в сале, чай, лепешки, водка, сладости — Тачмурад посадил нас в свой подержанный газик и повез безо всяких дорог через барханы, пухляки, такыры, повез неведомо куда. Усталость, полный желудок быстро усыпляли. Но временами, возвращаясь к действительности, я чувствовал, что голова моя покоится на роскошной груди Даши-джан, а рука ее, может быть, крепче, чем нужно, обнимает меня на подъемах и спусках. Я блаженно жмурил глаза, косился в окошко, где в предзакатном свете простиралась червонная пустыня. и опять погружался в сон.
Заметив, что я проснулся, Даша легонько оттолкнула меня, смущенно бросив:
— И-ди-и! Разлегся тут!..
Слетев с бархана, газик попадал в изумруд иляка, расцвеченный голубыми колокольцами, лазоревыми цветками, ехал мимо кряжистых саксаулов, похожих издали на одичавший вишневый сад. Потом разгоряченная машина вновь возносилась на вершину песчаного холма, откуда открывался новый, удивительный пейзаж: то бескрайний пухляк, пересыпанный кальцитом и сверкавший на солнце, то причудливые каменные выси, замки, террасы, пасти пещер, обелиски — целые эоловые города. Вдалеке, вздымая белесую пыль, розовевшую в косых лучах, грациозно проносились тонконогие джейраны. Дальше снова гряда барханов, а за ней — о боже! — древнегреческий театр с красным округлым такыром вместо сцены и каменистыми уступами-скамьями, с завидной соразмерностью выточенные солнцем, ветром и влагой…
На горизонте, совсем как в первобытные времена, без присмотра паслось на свободе с полсотни верблюдов. Солнце слепило глаза, и мы видели только их силуэты — нелепые, большие, безмятежные. Калы что-то сказал по-туркменски Тачмураду — видимо, попросил остановить машину, чтобы посмотреть, нет ли там его верблюдов: один большой, один маленький.
— Нет, — отвечал по-русски Тачмурад, обернувшись к нам с улыбкой. — Там нет твоих верблюдов, Калы!
Через полчаса мы спустились в долину, где под присмотром мальчика и двух безухих, бесхвостых собак паслось несметное стадо овец. Тачмурад, слегка притормозив, по-хозяйски что-то крикнул пастуху и опять обернулся к нам.
— И бараны, Калы, не твои!
Калы вздохнул и молвил негромко свое обычное: