— Как Олег?
Ее голова затряслась. Эта дрожь особенно усилилась в последние дни.
— Не вем.
И беспомощно развела руками.
Я знала, что в реанимацию госпиталя МВД, где лежал Стрепетов, ее не пускали, поэтому она не отходила от телефона, спала не раздеваясь.
Месяцев через шесть после начала его работы участковым инспектором милиции я спросила Олега:
— Тебе не противно иметь дело с преступниками, аморальными личностями, с человеческой грязью?
Он засмеялся, выпятив нижнюю губу.
— Я за день столько людей вижу, в стольких судьбах участвую, что живу взахлеб, тут не до брезгливости. А потом грязь бывает иногда и целебная, вы не думаете?
— Не понимаю.
— Иногда такие светлые личности вырастают в гнусных условиях, что узнаешь их ближе и кажется, что получил подарок от жизни. Возьмите Парамонова-младшего. Добрее, наивнее, чище я не знаю человека. Но из него можно вылепить что угодно. Смотря в какие руки попадет, потому что привязывается он к авторитету без остатка…
Может быть, из-за этой давней беседы со Стрепетовым и последнего разговора с Марусей я и решила зайти к Парамонову-младшему.
Я долго звонила, а попав в квартиру, была ошарашена нищетой и грязью. Входную дверь недавно выбивали. Она держалась на задвижке изнутри. Стекло в кухонной двери было разбито. Обои висели клочьями, паркет в пятнах, о мебель гасили окурки, тахта стояла на трех ножках, а вместо четвертой была поставлена бутылка. И только в центре на стене в большой проходной комнате приковывал взгляд коричневый дагерротип в прекрасной золоченой раме: молодая красивая девушка в огромной шляпе, завязанной бантом под подбородком, кокетливо посматривала на разгром квартиры. Открытые плечи, на них пушисто лежало что-то похожее на боа. Пальцы одной руки красавицы теребили краешек меха, а вторая протягивала кому-то большую розу. Лицо сияло молодостью, надеждой, улыбалось будущему.
Маленькая старушка, много ниже меня, шлепая тапочками и запавшими губами, спросила:
— Что вам угодно?
Я узнала старушку, которая когда-то воевала с Марусей Серегиной в «Кулинарии», выбирая «котлетки попышнее». Значит, это и есть бабушка Парамонова? А где же остальное население квартиры?
— Я учительница из школы вашего младшего внука… — сказала я.
Она заулыбалась, потом подошла к треснувшей вазе, нырнула туда рукой, вытащила челюсти, ловко забросила их в рот, пожевала губами и вполне светски наклонила голову.
— Очень приятно.
— А где родители вашего внука?
Старушка помрачнела.
— В данный момент вся его семья — прабабушка. К счастью.
Кажется, она соскучилась по человеческому голосу… Старушка села. Она выглядела очень опрятно в своем стареньком халатике с кружевным белым воротничком, заштопанным, но заколотым старинной брошью. Правда, гранатов в броши осталось так же мало, как зубов у прабабушки Парамонова, но работа была прекрасная. Такие броши я видела на старинных фотографиях, когда дамы стоят в блузках с высокими воротниками и буфами на рукавах, пышные черные юбки, прически валиком…
— У Степы нет семьи…
Она смотрела на меня испытующе твердо, хотя глаза выцвели от возраста.
— И если бы вам удалось ему помочь — это было бы очень благородно… Степой занимался наш участковый инспектор, такой прекрасный человек!
Белые ее волосы были редкими, сквозь них просвечивала розоватая кожа, но заколола она их ломаным черепаховым гребнем, какой и сегодня на сцене носит Кармен.
— Вы не спешите, вы можете мне пожертовать минуту, две?
Я кивнула.
— Удивительный портрет! — сказала я, невольно глядя на фотографию, и она заулыбалась с некоторой долей кокетства. — Ваша матушка?
— Представьте себе — это я! Да-да, мне ведь девяносто один год… Батюшка велел, когда я кончила гимназию, чтобы меня сфотографировали на память… Он считал, что я никогда не буду свежее и счастливее…
Она вздохнула.
— Вскоре я вышла замуж за офицера. Он погиб в 1915 году, потом мне было трудно устроиться при новой власти, хотя мой батюшка был только директором почты, скромным надворным советником. Это даже меньше, чем сегодня директор бани… Простите, — старушка вскочила, — я не предложила чаю…
