— Так чего ж ждать? Вон на дворе, в бане, твоя будущая наложница. Иди, покажи ей, какое будущее ожидает и ее, и ее детей! То-то, сынок, кишка тонка!
— А ничего и не тонка. Только они еще не привыкли к тому, что мы хозяева на этой земле. Будет визжать и сопротивляться. И поставит меня в глупое положение перед подчиненными.
— Я же говорю, что кишка тонка. Я — воин, высшая раса! А приболтать славянскую сучку слабо тебе?
— Да ничего не слабо. Запросто. Они ведь тупые как пробки. Вот приглашу ее на ужин, а там и натяну.
— Не пойдет она с тобой. Хочешь пари? Ставлю бутылку настоящего «Мартеля», что не сдастся тебе эта русская фрау.
— Мало бутылки. У меня их почти пол-ящика.
— И еще две победы в воздухе в придачу.
— Идет.
— Только никаких избиений, угрожать можешь, но не замахиваться даже, только словами!
— А как я ей смогу объяснить, чего я от нее хочу, если я по-русски ни слова не знаю, а она по-немецки ни бум-бум.
— А вот это уже твои проблемы.
Эрих накинул френч, вышел во двор. Подошел к невысокому забору и, закурив, облокотился на него, выглянул наружу. На перекрестке стояли два солдата патруля, выделяясь черными силуэтами на белом пушистом снегу. Солдаты о чем-то неторопливо трепались, а офицер в стороне раскуривал папиросу. За деревней, на аэродроме, на котором базировалась 52-я охотничья эскадра, техники гоняли только что отремонтированный мотор «Мессершмита», а в самой деревне ни огонька — светомаскировка, только слышны звуки патефона из соседней хаты, где идет большая пьянка, организованная только что пришедшим пополнением по поводу первого боевого вылета. «Сколько вас останется к пятому вылету, сынки!» — Эрих зло сплюнул на снег.
Полная луна пыталась высветить грешную землю сквозь темные тучи, несущие снеговые заряды. Вдали взлаивал цепной пес. Эрих сразу же пристрелил собаку во дворе дома, в котором им с Вилли определили квартиру. Еще схватит за ногу, а охрану и аэродромный патруль обеспечит. Картманн докурил папиросу, швырнул окурок на улицу и пошел к бане, в которой жила прежняя хозяйка дома с двумя своими детьми. Эрих вспомнил ее пухлые губы. Чуть толстовата, на его взгляд, но молода, подвижна, ловко управляется с вилами, когда мечет сено корове на заднем дворе, и топором, когда колет дрова. Странно, что он раньше не обращал на нее внимания, ведь живут бок о бок уже два месяца, а словно существуют в параллельных мирах. Ведь его мечты о Урсуле постоянно приводили к тому, что в летной учебной казарме молодые курсанты называли спермотоксикозом, то есть состоянием, при котором уже и думать ни о чем не можешь, кроме как о близости с женщиной. Он властно постучал ногой в низенькую дверь бани. Внутри что-то загремело, и вскоре женщина спросила: «Кто там?»
— Ком хир, матка, ком!
— Что вам? — Женщина вышла, пригнувшись, из бани, в валенках на босу ногу, в одной ночной рубашке, кутаясь в просторный шерстяной платок.
— Ви хайст ду?
— Чего?
— Их хайзе Эрих, унд ви хайст ду? Наташа? Маша? Даша?
— А, зовут как? Варвара. Варя.
— Барбара? Варья?
— Ну пусть будет Барбара, и что?
— Ком цу мир, Варья, банкет, водка, фиш кушать, говорить.
— Какой банкет, нет, я не могу, дети... да и замужем я, нельзя мне.
— Ком, Варья, — Эрих властно взял ее за руку, но вспомнил, что по условиям пари он не имеет права применять физическую силу, резко бросил ее руку и строго сказал: — Варья, ду хабст цвай киндерн. Шиссен киндерн, пиф-паф. — Он указательным пальцем показал, как стреляют из пистолета. — Ком, шнеллер.
Женщина сразу как-то съежилась и, опустив голову, пошла вслед за Картманном. Тот, громко топая сапогами в прихожей, очистил их от налипшего снега, пропустил ее вперед, в кухню, где сидел над очередным стаканом коньяка Баркхорн. Тот молча налил в стакан коньяка на два пальца и подал его женщине. Та, давясь, выпила его содержимое, поставила стакан на стол и, сгребя концы платка на груди, начала всхлипывать. Картманн взял ее за локоть и галантным жестом указал на спальню. На негнущихся ногах женщина прошла за занавеску. Эрих, обернувшись из проема двери Вилли, подмигнул, не скучай, мол, и задернул штору.
