На пороге стоял полковник Шток. Он был без рубашки, огромная волосатая фигура, собранная из стальных мускулов, с плечами, иссеченными шрамами. К щеке он прижимал здоровенный кусок ваты.
— Приходится останавливать кровь, — сказал он. — Всегда режусь во время бритья. Иногда я думаю, что пора переходить на безопасную бритву. Такой брился мой отец.
Шток приблизился к зеркалу и оскалился, продемонстрировав крупные зубы.
— Зубы мне удалось сохранить, — сказал он, потрогав передние резцы. — Я знаю хорошего человека. Отличный дантист. Лучше иметь дело с частником: государственные зубные врачи никуда не годятся.
На подбородке Штока снова выступила кровь.
— Частные врачи всегда внимательны к пациенту…
Казалось, Шток разговаривает со своим расцарапанным отражением в зеркале. Я не стал вмешиваться в их разговор. Он прикладывал маленькие кусочки ваты к порезам на кровоточащем лице.
— «Родина слышит, родина знает…» — напевал он басом слова известной патриотической песни.
Ему наконец удалось остановить кровь. Убедившись в этом, он повернулся ко мне.
— Итак, вы не послушались моего совета.
Я ничего не ответил, и Шток посмотрел на меня сверху вниз.
— «Зверек проворный, юркий, гладкий, куда бежишь ты без оглядки, зачем дрожишь, как в лихорадке, за жизнь свою?» — продекламировал он с великолепным шотландским произношением.
— Роберт Бернс, — объявил Шток. — «Полевой мыши».
Я хранил молчание, спокойно глядя на Штока.
— Вы так и будете молчать? — спросил он.
— «В тебе я славлю командира всех пудингов горячих мира»[5], — процитировал я. Потом тоже объявил: — Роберт Бернс. «Ода Хаггинсу».
Шток повторил название стихотворения и так громко рассмеялся, что треснувшая плитка чудом удержалась на стенах ванной.
— «Ода Хаггинсу», — с восторгом произнес он, и глаза его подозрительно увлажнились. Он продолжал смеяться, повторяя «Ода Хаггинсу», «Ода Хаггинсу», пока не появилась охрана. Меня отвели вниз и заперли в подвале.
В конце длинного коридора с пыльными стеклянными перегородками, сквозь которые можно разглядеть медовые соты советских бюрократов, находился временный кабинет полковника Штока. Стеклянную панель одной из дверей украшала табличка с выпуклыми буквами — ОТДЕЛ ЗДРАВООХРАНЕНИЯ Несколько букв отлетело, но их аккуратно подписали краской. В кабинете стояли небольшие письменные столы и огромный ящик с диаграммами и чертежами, на котором висело объявление с просьбой гасить свет, а рядом с ним плакат с изображением двух мужчин. Мужчины с каменными лицами демонстрировали приемы искусственного дыхания. Дальше находилась маленькая комнатка, отгороженная стеклянной перегородкой, чтобы начальство могло наблюдать за подчиненными. В этой комнатке расположился Шток. Он разговаривал по телефону, напоминающему бутафорский телефон из фильма «Молодой мистер Эдисон».
Одежда моя была высушена и отутюжена. Белье пропахло едким хозяйственным мылом, запах которого в той же степени свойственен России, как запах «Галуа» и чеснока — Франции. Я сидел в небольшом мягком кресле. Жесткая одежда давила на синяки и ссадины, пульсирующая боль терзала руку от пальцев до плеча.
Шток опустил трубку. На нем была чистая отглаженная форма, латунные пуговицы сверкали. Сквозь тонкие занавески за его спиной проглядывало темнеющее небо. Должно быть, я долго оставался без сознания. Конвоиры, доставив меня в кабинет, отдали честь. Шток придвинул к себе стул и закинул на него ноги в больших начищенных до блеска сапогах. Он раскурил сигару и перебросил мне спички и сигарницу. Охранники с удивлением наблюдали за этим.
— Спасибо, товарищи, — сказал Шток.
— Служим Советскому Союзу, товарищ полковник, — отчеканили конвоиры и удалились.
— Курите, — сказал Шток, — что вы ее нюхаете?
— Если позволите, — ответил я, — я проделаю и то и другое.
— Это первоклассные сигары, — заметил Шток. — Кубинские.
Минут пять мы обдавали друг друга клубами сигарного дыма, пока Шток не откинулся на спинку стула и не отвел руку с сигарой в сторону.
— Ленин не курил, — сказал наконец полковник, — у него в кабинете никогда не было мягкого кресла, он ненавидел цветы, любил только самую простую пищу, любил читать Тургенева, а его часы всегда отставали на пятнадцать минут. Я не такой. Я люблю все, что растет из земли. Первое, чем я обзавожусь в новом кабинете, это мягким креслом для себя и еще одним — для посетителей. Мне нравится изысканная пища в тех редких случаях, когда появляется возможность хорошо поесть. Я не очень люблю Тургенева — мне кажется, что смерть Базарова в «Отцах и детях» неубедительна. Наконец мои часы всегда спешат на пятнадцать минут. Что касается курения, бывают ночи, когда сигара заменяет мне все — друзей, огонь, еду. В моей жизни было много таких ночей.
