Мирсаид сидел за гончарным станком. Миръякуб подошел к нему, глянул на расставленную неподалеку готовую посуду, подумал без зависти: в отца пошел, такой же умелец! Мирсаид, хмуро покосившись на брата, принялся еще быстрей вращать круг.
С тех пор как Мирхайдара заточили в зиндан, дом покинула радость. Все, чем прежде жила семья гончара, заботы, связанные с предстоявшей женитьбой Мирсаида, предсвадебные хлопоты — все отошло далеко-далеко… В доме царил давящий сумрак, словно нависла над ним тяжелая туча.
Вот и сейчас — вся семья, кроме Мирхайдара, была в сборе, и все молчали, погруженные в невеселые думы.
Первым нарушил молчание Мирсаид. Он посмотрел на брата, строго сказал:
— Бросил бы ты таскаться в Урду — нечего тебе там делать! В городе неспокойно.
Миръякуб не отвечал. Шахриниса-хола, сидевшая у арыка, поддержала своего старшего:
— И правда, сынок, не место тебе там. Бог с ними, с деньгами, как-нибудь проживем. Посуда-то нынче хорошо расходится. Не любо гончарное дело? Так конюхом-то быть тоже невелико счастье. Не по душе мне, что ты якшаешься там со всякими военными. Не доведет это до добра.
— Есть и среди них хорошие люди, — упрямо возразил Миръякуб. — Вот Султанмухаммад-амаки. Он ко мне — как к сыну… Я хочу через него попросить бека, чтобы он простил отца. Бек мной доволен. Дважды меня хвалил, даже потрепал по плечу…
Шахриниса-хола в душе одобрила намерение сына — кто знает, может, бек и смилостивится над ними. Мирсаид же только усмехнулся и мотнул головой:
— Нашел, чем гордиться! Не очень-то я верю в доброту бека. Мы вон от трех махаллей подавали ему прошение, а что толку? В небесах, братец, витаешь.
— Ты у нас мудрец! — отпарировал Миръякуб. — Устроили заваруху — а чего добились? Пораскинь-ка мозгами: у бека три тысячи воинов, сила! Да собери ты к зиндану хоть все махалли — сарбазы перерубят половину, тем все и кончится.
Мирсаид, более спокойный и уравновешенный, чем брат, не стал продолжать спора — ему не хотелось огорчать мать, которая тяжело переживала их ссоры.
На рассвете Миръякуб, как на крыльях, умчался в Урду…
Оседлав Карчигая, Миръякуб вывел его на главную площадь Урды. Он с волнением ждал, когда из калитки внутреннего двора покажется бек. Конь нервно переступал на месте, храпел, рыл землю передними копытами. Сбруя сверкала на солнце, как серебро. Находившиеся на площади работники, воины восхищенно глазели на Карчигая. Миръякуб, чувствуя общее внимание, то ласково похлопывал своего любимца по шее, то окидывал его озабоченным взглядом — не осталось ли на нем пылинки. И незаметно он посматривал то на калитку, откуда должен был появиться бек, то в сторону ворот, где джигиты бека уже замерли возле своих коней.
Наконец, из калитки вышли двое — бек и Султанмухаммад. Миръякуб застыл, сжав в левой руке поводья, — правую он приложил к груди и низко поклонился беку. Приблизившись к юноше, бек ласково потрепал его по плечу — так недавно сам Миръякуб похлопывал Карчигая…
Парень совсем растерялся. Обычно бек подходил к нему насупленный, ни на кого, кроме Карчигая, не глядел, молча вспрыгивал на коня. А сейчас он приветливо смотрел на своего конюха и улыбался ему. В эту минуту он был для Миръякуба воплощением доброты. Неужели же бек не простит отца?.. Простит! Отдаст, кому нужно, короткое распоряжение, и отец выйдет на свободу. Надо только набраться смелости и сказать ему… Но у Миръякуба отнялся язык, он боялся даже поднять глаза на грозного бека.
Алимкулибеку было в то время лет пятьдесят. Он носил черный распахнутый халат, под халатом — светло-желтый бешмет, сильно стянутый в талии широким кожаным поясом, украшенным выпуклыми круглыми бляхами. На ногах сапоги на высоких каблуках. На голове летом — черная бархатная тюбетейка, зимой — каракулевый островерхий тельпак. Высокий, черноусый, с очень узкими, раскосыми глазами, он всегда выглядел неприветливым — наверно, потому что редко улыбался. Большую часть своей жизни он провел в боях и сечах. Любил охоту, особенно с ястребом. А вот к книгам, в отличие от других правителей, не притрагивался, поэзией не интересовался и не выносил нудных святош — имамов и ишанов. В последнее время он все меньше считался с Кокандом и благоволил к тем своим приближенным, которые ратовали за независимость Ташкентского бекства. Особым его расположением пользовались Насриддинбек, сарбаз Султанмухаммад, из баев — Салихбай и Саидкаримбай.
