— Скажите, а были случаи пропажи? — нетерпеливо спросил корреспондент.
Костя тряхнул головой. В памяти всплыли тощий пестрый мешок из-под ботинок и Женькины широко открытые глаза. «Конечно, все это шутка. Наверняка шутка», — подумал он и облизнул сухие губы…
Беседа с корреспондентом затянулась. Когда Костя вышел из пионерской комнаты, школа уже опустела. Он заторопился в магазин, потом домой, а вечером пошел к Женьке.
Женьку Костя застал за мытьем головы. Тот тщательно следил за своими светлыми пышными волосами. Увидев Костю, Женька покраснел. Он только что тайком ото всех собрался вылить в воду прокипяченную ромашку.
— Чем это у вас пахнет? — повел носом Костя.
— Зерно на печке сушится. От него дух идет, — без особого лукавства пояснил Женька.
В доме, кроме ромашки, на самом деле пахло сушеным зерном.
— Садись, Костя, — пригласил Женька, смущенно пряча под лавку кастрюлю с ромашкой.
Но Костя не заметил его смущения. Рассеянным взглядом окинул он опрятную кухню с курятником, покрашенную в голубой цвет, русскую печь и задержал глаза на пестрой занавеске, закрывавшей полки с кухонной утварью. Из такой материи был сшит и Женькин мешок для обуви.
— А что, родителей дома нет? — спросил Костя.
Женька обеспокоенно взглянул на вожатого, перебирая в памяти все события прошедшего дня.
Костя усмехнулся:
— Вот ботинки. Нашлись. А вот и деньги.
Он подал Женьке сверток, а деньги — две монеты по пятнадцать копеек — положил на стол.
Женька намотал на голову полотенце чалмой и, убирая со лба бахрому, закрывавшую его ясные голубые глаза, расплылся в довольной улыбке:
— Вот это здорово! Где нашли, Костя?
— Тебе всё подробности подавай! Нашли, и всё! — Голос у Кости был строгий, и, ответив, он направился к двери.
Женька быстро развернул сверток.
— Да это не мои, Костя! — разочарованно протянул он. — Это новые. Видать, прямо из магазина.
— Ну, значит, кто-то перепутал. Носи, и всё. Потом разменяетесь. — И, не оглядываясь, Костя вышел.
Женька снял тапки, примерил ботинки с тупыми носами, с широким рантом и резиновой набойкой на каблуках и остался доволен. Мать теперь перестанет сердиться. А то вчера хотела к самому Илье Ильичу идти. Женька поставил ботинки на подоконник, полюбовался ими и, взяв кастрюлю с настоем ромашки, принялся процеживать его сквозь марлю.
В своем неизменном спортивном коричневом костюме, с пионерским галстуком на груди, высокий, длинноногий, Костя в задумчивости шел по безлюдной улице села. Изредка вслед ему из подворотни лениво тявкали собаки, но он не замечал этого.
— Старший пионервожатый! — окликнул Костю молодой женский голос.
И Костя мгновенно остановился. Но обернулся он не сразу, пытаясь побороть в себе робость и радость, унять неожиданный жар, предательски выступивший на щеках.
— Здравствуй, Лиза, — глухо произнес Костя.
И самой Елизавете Петровне, и всем, кто мог видеть его в такие моменты, становилось понятно, как сильно, бесконечно сильно нравилась ему Елизавета Петровна, Он преклонялся перед ее умом, волей, целеустремленностью. Его восхищала ее плавная, чуть торжественная походка, золотистые волосы, уложенные на голове короной, внимательные ярко-синие глаза, медленные движения, умение говорить спокойно с самыми отчаянными озорниками.
Смущение Кости при встречах с Елизаветой Петровной передавалось и ей. Она не знала, как начать разговор. Вот и теперь она некоторое время шла молча рядом, как бы давая юноше время прийти в себя.
На этот раз первым заговорил Костя:
— Как раз я о тебе думал, Лиза. Поговорить надо. Случай у меня трудный…
Они остановились на перекрестке. Можно было идти прямо — к школе, или направо — к берегу речки. Немного помедлив, Елизавета Петровна свернула в узкий, поросший травой переулок, и они скоро оказались у реки.
— «Унылая пора, очей очарованье…» — сказала Елизавета Петровна, усаживаясь на бревно и дотрагиваясь рукой до багряных листьев боярышника.
Костя сел рядом.
Вода в реке, казалось, остановилась. Только движение опавших с деревьев разноцветных листьев говорило о том, что она все же течет, но течет так медленно, что даже отражения берегов в ней не колышутся.
