— Где работаешь, Генри?
— На пристани.
— Хороши ли там заработки?
— А это как наработаешь. С прохладцей — два доллара в день. Покрепче — тоже два доллара, но зато день гуляю.
— И отлично. Все лучше, чем слоняться по лагерю за харчи и одежду, без цента в кармане. Рад за тебя. Будь мужчиной, держись за эту работу. Отложишь чуточку денег, поучишься и будешь не хуже любого белого, Генри.
— Да-а? — спросил он с сомнением в голосе, очевидно, прикидывая, стоит ли стольких усилий подобная цель. И правда, если подумать о белых, с которыми он общается, трудно его винить. — Но за эти два доллара приходится вкалывать, капитан. — Тут он захихикал без всякого повода и с самым нелепым видом. — Возьмите меня вестовым, капитан.
— Даже не думай, — сказал я, — ты отлично устроен, у тебя замечательный заработок. А я тебе буду платить десятку самое большее.
Смущенный моей прижимистостью, он заливается вновь своим буйным смехом.
— Что ж, пусть будет десятка. Чем деньги копить, лучше я погуляю в свое удовольствие.
И вот он гуляет в свое удовольствие и получает десятку совсем ни за что. Теперь, когда вы, доктор, тоже эмансипируете этих юных бездельников, мы можем о них толковать без священного трепета в голосе. Уэндел Филиппс[107] как-то сказал, что у нас теперь только негр может стоять сложа руки и спокойно ждать будущего. Негры именно это и делают, и, откровенно скажу вам, я теряю терпение. Если они не одумаются и не возьмутся за дело, уверяю вас, мы перестанем так нежно любить их, выгоним вон и позовем других, кто не будет стоять сложа руки».
— Ему не хватает терпения, — промолвил доктор, прочитав письмо до конца. — Спешит, как все молодые люди да и многие старики. Бог ждал целых сто лет, пока дал неграм свободу. Так не будем роптать, если богу потребуется еще сотня лет, чтобы их воспитать. Я подробно отвечу Колберну на это письмо. Можно ли ждать от земли, рождавшей одни лишь колючки, чтобы на ней вдруг расцвел розовый куст или даже петрушка выросла. Земля пустует, под паром, — и на этом спасибо.
ГЛАВА XX
Капитан Колберн участвует в наступлении и отважно сражается
Это письмо от Колберна напомнило мне, что настала пора вернуться к нашему юному воину. В самом начале мая 1863 года, как и прежде командуя ротой, в составе того же полка и той же бригады, он стоял со своими людьми на Ред-Ривер, на окраине недавно еще процветавшего городка Александрия. Вот он лежит, укрывшись в дощатой будке высотой в десять футов и шириной — футов в пять, сооруженной для капитана по собственному почину тремя-четырьмя солдатами из его роты, растянувшись, покуривает короткую деревянную трубку и, прямо сказать, блаженствует. С той самой минуты, когда он покинул свою палатку в Брешере (а тому уже четыре недели), он впервые укрыт от дождя (не будем считать сомнительных шалашей, которые раз или два воздвигал для него буйно хохочущий Генри). Нынешний лагерь бригады, выросший за день — словно грибы под дождем, — состоит из легких укрытий самых различных видов и разбросан под сенью буков и ясеней на добрых полмили вверх по течению реки. Сотни солдат плещутся в охряно-красном потоке, ничуть не тревожась, что в чаще на том берегу могут скрываться снайперы.
Колберн уже пообедал полусырой свининой и сухарями, смыл с себя грязь от трехдневного перехода, докурил свою трубку и забылся солдатским сном, безмятежным, как в детстве, но чутким до крайности. Шума он вовсе не слышит, но отдайте команду «в ружье!» — и он вскочит как встрепанный. Поглядеть на него, он отличный образчик бойца, но если художник захотел бы его написать, то, я полагаю, слегка бы его приукрасил. Он бурый от солнца, вконец отощал, оттого что скудно питается (а порой голодает) и еще оттого, что денно и нощно в походе; притом он костлявый и жилистый, закаленный, сильный, как волк. Походный мундир на нем грязен, потому что он спит на голой земле и шагает в облаке пыли. Столько раз уже этот мундир был сначала промочен потом и обильно полит дождем, а после густо присыпан плодородной луизианской землицей, что стал вконец заскорузлым и мог бы, наверно, уже держаться совсем без владельца, стоя сам по себе. Пора бы его постирать, да второго мундира нет, а команду «в ружье!» и «марш!» можно ждать в любую минуту. Но и тело и дух Колберна в преотличнейшем состоянии. Каждодневный труд и лишения (а порой и прямая опасность для жизни) гонят прочь расслабляющую хандру, которой порой подвержены нежные души, попавшие в бурю. Постоянно находясь на свежем воздухе, он позабыл о простудах, и армейский паек не утоляет его аппетита. Форсированные марши по горячему следу за бегущим врагом от Кэмп-Бисленда до Александрии он перенес нисколько не хуже любого фермера или каменщика в своем полку. Ноги болят у него не меньше, чем у других, распухли, в кровавых мозолях, но он ни разу еще не лег у дороги, не попросился на отдых в обозный фургон. В одном письме он сообщает:
