— Боже мой, папа!
Она побелела при мысли о страшной опасности, которой избежал ее муж, и сразу подумала: какие же новые грозы его поджидают?
— Тебе следует радоваться, моя дорогая.
— Но почему же он ринулся в бой, ничего не сказав? Заставил меня так мучиться! — вскричала Лили без малейших признаков радости.
— Будь справедливой, Лили. Он не хотел понапрасну тебя тревожить, заботился о тебе, и это очень разумно.
Лили схватила газету, убежала к себе в комнату и там много раз подряд перечитала всю сводку, заливая ее слезами и целуя те строки, где говорилось о храбрости Картера и о том, что его представляют к награде. Как благородно он поступил, ее любящий муж, думала Лили, бросился в бой, не сказав ей ни слова, не пытаясь искать у нее утешения, и все для того, чтобы меньше тревожить ее. Величайшие герои древних и новых времен могли лишь мечтать о таком признании своих заслуг у восхищенных потомков, какое нашел этот никому не известный полковник у своей молодой жены. Она была вся в пароксизме любви, почти неземного горя, отчаяния, восхищения и страсти. Нам повезло, что такие порывы случаются с нами не часто; иначе, без сил, изнуренные, мы все умирали бы в двадцать лет; и настал бы конец человечеству.
Назавтра пришли два письма от полковника; одно было написано в самый канун сражения, второе после победы.
В описании боя он был, как всегда, деловит, краток и холоден; немногословно сообщал о победе; в двух строках описал роль и место в бою подчиненной ему бригады и совсем умолчал о себе. Но в другой половине письма он был весьма многословен, и именно эти строки приводили Лили в восторг. «Боюсь, что я сильно наскучил тебе, — писал в заключение полковник, — наверно, тебе надоело снова и снова читать мои заверения в любви».
«Даже не думай, что ты хоть когда-нибудь можешь наскучить мне тем, что любишь меня, — отвечала она. — И не лишай меня ни одного из тех ласковых слов, с которыми хочешь ко мне обратиться; повторяй их в каждом письме. Я читаю их первыми, когда получаю письмо. Я стану несчастной, если не буду уверена, что ты любишь меня, и если ты перестанешь твердить это снова и снова».
К тому времени Лили уже знала на память все письма мужа. Ей довольно было взглянуть на конверт, полученный даже с неделю назад, и она могла повторить все письмо почти до единого слова, и все обращения к ней, разумеется, в первую очередь. С помощью этих столь изумительных писем (а также, добавим, и новоорлеанских газет) она следила за наступлением победоносной северной армии от Франклина на Опелузу и далее — на Александрию. Все, казалось, настраивало на радостный лад, не считая, конечно, того обстоятельства, что ее муж уходил от нее все дальше и дальше. Противник бежал, армия шла вслед за ним, боев больше не было. Летнее наступление вот-вот закончится, думала Лили, Картер получит отпуск, вернется домой и отдохнет, окруженный заботой и лаской.
Из Александрии пришло наконец послание Колберна. Ему, как видим, потребовалось все это немалое время и боевые тревоги, чтобы набраться храбрости и написать письмо Равенелам. После того как Лили вышла за Картера, Колберн порой думал, что больше ему не видать Равенелов, что он не смеет теперь привлекать их внимание к своей жалкой персоне. В письме он поздравил их в самых изысканных выражениях, а далее сообщил кое-что о себе с чуть наигранным юмором. Я приведу из его письма две-три странички, поскольку они имеют кое-какое касательство к социальному эксперименту, проводимому доктором.
«Мне говорили о вашем участии в переустройстве труда бывших невольников на новой основе. Боюсь, что дело у вас не сразу пойдет, во-первых, конечно, из-за плантаторов, а во-вторых, и из-за самих негров. Я остаюсь, разумеется, убежденным врагом плантаторства, но должен признаться, что уже не в таком восторге от бывших невольников. Боюсь, как бы не впасть постепенно в защиту рабства! Знайте, что если со мной такое случится, то только лишь по вине моего вестового Генри. Это — ужасный мальчишка. Ночами он пляшет и режется в карты, а днем отсыпается. Если бы ночь и день тянулись тысячу лет, и тогда, я уверен, он делал бы то же самое. Чтобы я его не будил ото сна, он находит укромные уголки, и отыскать его практически невозможно. Я часами брожу по лагерю с криками! «Генри! Эй, Генри!» А делать ему почти нечего. По утрам он, правда, чистит мне сапоги (когда я встаю, он как раз кончает свое ночное веселье). Но если мне требуется почистить их днем, скажем, для смотра, то Генри найти нельзя. Когда я браню его за безделье, он буйно хохочет (единственное словечко, которым можно охарактеризовать его смех). За эти услуги (а вернее сказать, за то, что я их лишен) я плачу ему десять долларов в месяц, не считая харчей и одежды. Конечно, в новоорлеанском порту он мог бы добыть втрое больше, но он настолько ленив, что предпочитает служить у меня, а проще сказать — бездельничать. Вы спросите, как он ко мне попал? Однажды, когда я был в городе, он вдруг ко мне заявляется (я его знаю давно, он раньше прислуживал одному из моих сержантов).
