Тут обычная величавость майора поблекла (или, быть может, напротив, показала себя во всем блеске): он зарыдал и, кто знает, возможно, что даже раскаялся.
— Я огорчен, конечно, но не так уже удивлен, — сказал, между прочим, доктор, обсуждая с капелланом из форта эту историю. — Я почему-то решил, что нашел дядю Тома, внушил себе мысль, что падение рабства разом облагородит характер негра, наперекор столетиям гнета и дикости. Ждал морального чуда, и совершенно напрасно. Святой Винсент де Поль[105] не может родиться вдруг, на плантации, в обстановке нравственной дикости и разложения. Если трезво судить, наш майор Скотт самую малость поплоше царя Давида. А это совсем недурно для человека, которого тридцать миллионов американских сограждан мучили с самого дня рождения, не давали подняться и только лишь год как отпустили на волю.
— Прошу прощения, — возразил капеллан, — но мне кажется, доктор, вы снижаете роль благодати. Будь ваш Скотт христианином в душе (в чем я сомневаюсь), он так легко не поддался бы искушению.
— Уважаемый сэр, — мягко заметил доктор, — душу нельзя просветить, не просветив сперва разума. Как нам вершить добро, не зная, что есть добро? Человеку читали одну часть Библии и не читали другой. И вот он сбит с толку, а те, кто над ним и командует, подают ему слишком часто самый дурной пример. Поверьте, если учесть обстоятельства, наш майор Скотт — совсем недурной христианин. Я скорблю о его грехах, но осуждаю не столько его, сколько тех, кто вводил и вводит его в заблуждение.
— Вы забыли о дяде Томе, — возразил капеллан, только недавно попавший в южные штаты.
— Уважаемый сэр, дядя Том — плод чистейшей фантазии. Такого негра-раба не было и не будет. Человек не может родиться и вырасти в рабстве и остаться совсем не затронутым зверством, грубостью и унижением неволи. И Онисим,[106] позволю себе заметить, не был образчиком истинного христианина. Но у апостола Павла хватило моральной чуткости направить его к Филемону, как еще не окрепшего члена общины, нуждающегося в помощи и снисхождении.
По традиции, утвердившейся еще при невольничестве, оскорбленные негры-мужья недолго упорствуют в своем праведном гневе; не прошло двух недель, и майор Скотт снова выступил перед своими собратьями, самоуверенный, как всегда, и — с всегдашним успехом.
У Равенелов дела шли недурно. Лили, правда, порой грустила, когда от Картера долго не было писем и еще оттого, что жизнь на плантации казалась ей монотонной. Доктор, целиком поглощенный делами и к тому же свободный от любовных тревог, был счастлив почти как дитя. Уж таков был характер у доктора, что он всегда и везде был доволен. Какое бы место для жительства ни избрала ему судьба, оно казалось ему непременно приятным, а если он после того попадал в лучшее место, то говорил, что ему тут еще приятнее. Если бы только отсидка в тюрьме не считалась таким позором, он нашел бы приятность и там, а выйдя на волю, наверно, воскликнул бы: «Смотрите, а здесь еще лучше!»
Впрочем, я забегаю вперед, не успев рассказать о некоторых важных событиях. Лили сперва получила от мужа письмо с известием, что он вот-вот приедет, а потом, вслед за этим, другое, где Картер писал, что задерживается на несколько дней ввиду неожиданного и неотложного дела. Следующие два письма пришли от него из Брешера — городка, расположенного на Атчафалайа-Ривер, но что там полковник делал, было совсем неясно. Потом писем не было целых три дня. Лили совсем извелась от тревоги и, пытаясь забыться, ушла с головой в хозяйство и другие дела. Все разъяснилось, когда доктор приехал из форта со свежей новоорлеанской газетой, где сообщалось, что Брике успешно форсировал Атчафалайа-Ривер и при Кэмп-Бисленде нанес поражение противнику.
— Все в полном порядке, — сказал Равенел, входя. Он с торжествующим видом размахивал газетным листом и широко улыбался, стараясь сразу развеять сомнения и страхи дочери.
— Что там пишут? — спросила Лили в ужасном волнении, все еще опасаясь недобрых вестей.
— Бэнкс разгромил противника. Огромный успех. О полковнике Картере сказано, что он невредим и отличился в бою.
