— А самое ужасное то… Вы знаете… кто это был, мадам? Говорят, Болдю, которого разыскивают за убийство Жанны Карретон в амбаре в Венсане. Говорят, он ее сначала задушил, а потом расчленил труп и уложил в две бочки, а бочки бросил в реку… Ах, это был скверный человек, очень скверный… И он умер в соседней комнате… Полагают, самоубийство, а может, и сердечный приступ… От угрызений совести, знаете… Вы сказали cafe complet[4], мадам?
— Нет, спасибо, моя дорогая… Просто чашку чаю… Крепкого чаю…
— Parfaitement, мадам.
Горничная удалилась, а немного погодя в комнату вошел официант с подносом. Удивлению Миллисент Брейсгёдл не было границ. Мужчине, по ее мнению, пусть даже и официанту, вряд ли пристало входить в комнату дамы. И ее дорогой брат-настоятель был, разумеется, во многом прав, когда предупреждал ее. Они, конечно же, очень, очень странные, эти французы, и понятия у них тоже очень странные. В Изингстоке ведут себя совсем по-другому. Она укуталась поплотнее, но официант не проявил ни малейшего смущения. Он поставил поднос и удалился.
Когда он закрыл за собой дверь, она села в постели и, прихлебывая, стала пить чай, который постепенно ее отогрел. Она была рада, что светит солнце. Скоро надо будет вставать. Ей сказали, что судно прибывает в час. У нее еще есть время, чтобы спокойно одеться, написать брату и дойти до пристани. Бедняга! Значит, он был убийцей, человеком, который разрезал тела своих жертв на куски… А она провела в его комнате целую ночь! Да уж, это такие — как бы лучше выразиться? — люди. Тем не менее она почувствовала некоторое удовлетворение от сознания того, что хоть она-то была там и помолилась, стоя на коленях у его одра. Вероятно, кроме нее, этого не сделал никто. Судить о людях так трудно… Что-то, наверное, когда-то пошло у него не так. Он мог ведь и не убивать эту женщину. Людей часто осуждают по ошибке. Взять хотя бы ее самое… Если бы полиция обнаружила ее в три часа ночи в его комнате… Главное не это, а то, что происходит у человека на душе. Век живи, век учись. Разве сама она не узнала, что молиться, лежа под кроватью, можно не менее успешно, чем стоя на коленях рядом с ней? Бедняга!
Она умылась, оделась и спокойно спустилась в комнату для писания писем. Никто из приезжих не выказывал никаких признаков беспокойства. Вероятно, никто, кроме нее самой, не знал о случившемся. Она подошла к столу и, хорошенько все обдумав, написала следующее:
«Мой дорогой брат!
Я прибыла сюда вчера поздно ночью после весьма приятной поездки. Все были ко мне добры и внимательны, управляющий даже не ложился спать, пока меня не дождался. В вагоне-ресторане я чуть было не оставила очечник, но один милый старый джентльмен обнаружил его и вернул мне. В поезде вместе со мною ехала одна невероятно забавная американская малышка. Я расскажу тебе о ней, когда вернусь. Люди вообще очень приятные, но пища довольно своеобразная — ничего простого и здорового. В час я иду встречать Энни. Как ты там, мой милый? Надеюсь, астма тебя не мучает?
Скажи, пожалуйста, Лиззи, что в поезде по пути сюда я наконец вспомнила: тот большой глиняный кувшин с мармеладом, который сварила миссис Хант, стоит за пустыми жестянками на верхней палке посудного шкафа со стороны каретного сарая. Интересно, удалось ли все же миссис Батлер прийти на вечернюю службу? Это довольно симпатичная гостиница, но, и думаю, спать мы с Энни будем сегодня в «Гранде» — здесь слишком уж шумно. Вот и все, мой дорогой, об остальном — когда вернусь.
Береги же себя.
Твоя любящая сестра Миллисент».
Нет, не может она рассказать Питеру обо всем случившемся с нею — ни в этом письме, ни когда вернется домой. Не рассказывать ему — ее долг. Это бы только расстроило его, вне всякого сомнения. В своеобразной заграничной атмосфере все происшедшее казалось возможным, но в Изингстоке даже простой пересказ этих фантастических событий был бы определенно бестактным. Ведь она как-никак провела ночь в спальне незнакомого мужчины, и от этого слишком уж очевидного факта никуда не денешься. Джентльмен он или преступник, даже мертвый он или живой, это нисколько не смягчало пережитого ею потрясения или, вернее, не должно сказаться на особой сердечности ее взаимоотношений с братом. Рассказать о том, что она пошла в ванную и что ручка двери осталась у нее в руке, что она так боялась разбудить спящего или закричать, что залезла под кровать — все это была истинная правда. Питер ей поверит, но… подобную ситуацию просто невозможно было себе представить в доме настоятеля Изингстокского собора. Это создало бы между ними пусть и небольшую, но все же преграду, как если бы ее окунули в какой-то необыкновенный раствор, и она стала чужая. Нет, ее долг состоит в том, чтобы ничего не говорить брату.
