безвременьем,
он
стремился
только
к
этому.
Жрал
сердца
и
печень
своих
врагов,
искал
мифические
источники
у
черта
на
куличках,
жрал
толченые
носорожьи
рога
и
толченые
драгоценные
камни,
совокуплялся
с
юными
девственницами,
платил
состояния
шарлатанам-‐алхимикам,
жрал
только
углеводы
или
только
протеины
в
соответствии
с
рекомендациями
геронтологов,
занимался
бегом,
платил
состояния
шарлатанам-‐пластическим
хирургам…
Все
лишь
чтобы,
если
не
оставаться
вечно
молодым
–
хотя
бы
казаться
таким.
Мы
больше
не
homo
sapiens.
Мы
–
homo
ultimus.
Не
желающие
быть
чьей-‐то
поделкой.
Не
собирающиеся
дожидаться
снисхождения
от
черепахи-‐эволюции.
Наконец
взявшие
собственную
судьбу
в
свои
руки.
Венец
собственного
творения.
А
за
моим
стеклом
простирается
наш
чертог
–
новая
Европа.
Земля
счастья
и
справедливости,
где
каждый
рождается
бессмертным,
где
право
на
бессмертие
столь
же
сакрально,
как
право
на
жизнь.
Земля
людей,
которые
впервые
за
человеческую
историю
свободны
от
страха,
которые
не
обязаны
жить
каждый
день,
как
последний.
Людей,
которые
могут,
не
стесненные
гнилостными
позывами
своего
тела-‐мешка,
мыслить
не
категориями
дней
и
лет,
а
масштабами,
достойными
Вселенной.
Которые
могут
бесконечно
совершенствоваться
в
науках
и
умениях,
совершенствовать
мир
и
себя.
Нет
больше
смысла
соревноваться
с
богом,
потому
что
мы
давно
сравнялись
с
ним.
Раньше
вечен
был
только
он,
теперь
–
любой.
Мы
и
на
небеса-‐то
забрались,
потому
что
каждый
из
нас
теперь
бог,
потому
что
теперь-‐то
они
наши
по
праву.
Его
даже
не
свергали
–
он
сам
бежал,
сбрив
бороду
и
переодевшись
в
женское,
и
сейчас
бродит
где-‐то
среди
нас,
неотличимый,
живет
в
кубе
два
на
два
на
два,
один
из
ста
двадцати
миллиардов.
За
европейский
паспорт
любой
бы
душу
продал,
только
души
теперь
раритет.
Но
старикан,
думаю,
тут,
в
Европе.
С
его-‐то
накоплениями…
Лифт
сполз
ярусов
на
двадцать
вниз;
сквозь
туман
и
дым
видно
основания
башен.
Уже
недолго
осталось.
- Я
тебе
вот
что
скажу.
Ты
живешь
в
самое
лучшее
из
всех
времен,
которые
только
были
на
этой
планете.
Не
было
более
счастливого
времени,
понятно?
–
произносит
усатый,
и
я
возвращаюсь
в
кабину.
Говорит
он
вроде
как
со
шпаной,
с
этим
бритым
подростком,
но
остальные
пассажиры
лифта
тоже
оборачиваются
к
нему,
внимают;
лица
у
всех
серьезные.
- Но
только
счастье
это
не
у
всех,
вот
что.
Это
тут,
в
Европе,
у
нас
так.
А
в
России
сам
в
новостях
видел,
что
творится.
Или
с
Индией
как
получилось.
Недаром
все
границы
вечно
беженцами
обсижены,
как
вошью.
Все
к
нам
потому
лезут,
что
у
нас
здесь
халява,
ясно?
Другого
нету.
Не
в
Америку
же,
в
самом
деле,
им
ехать,
так?
Бабла
на
жизнь
не
хватит.
Пацан
хмурится
–
но
кивает,
соглашаясь.
- Вот
ты
тут
родился.
Тебе
бессмертие
по
праву
положено.
Повезло.
А
что,
думаешь,
так
все
и
будет?
Собираешься
бесконечно
жить,
а?
Ничего
тебе
не
гарантировано,
вот
что
я
скажу.
Ноль.
Потому
что
на
халяву
падких
много.
А
