Как только откроешь двери фермы, сразу тебя обступят знакомые с детства запахи молока, сена, подстилки, коровьего пота — словом, того обжитого тепла, которое мило и близко сердцу каждого деревенского человека. Глубокие вздохи коров, их добрые взгляды, легкий парок над стойлом…
Голубка, Чернавка, Лысая… Сколько стоит их в ряд! Большинство одной масти — золотисто-червонной, и когда утреннее солнце заглядывает через небольшие окна старой фермы, спины коров, начищенные до блеска, отдают янтарным отсветом.
Летом снаружи, под карнизом фермы, живут веселые неугомонные щебетуньи-ласточки, целый день хлопотливо носятся они в чистом голубом небе, просыпаются иногда раньше доярок и затихают в своих гнездах позже.
Зимой, чирикая под стрехами, суетятся легкомысленные воробьи, выщипывают на хребтинах коров линялую шерсть, таскают в гнезда. Трудно представить ферму без воробьев и ласточек, без звона тугих струй молока, падающих в подойник, без этой мирной, доброй музыки. Когда слушаешь ее по утрам, создается такое впечатление, будто бы кто-то ударяет веселыми молодыми пальцами о серебряные струны и они звенят-вызванивают — тонко, радостно…
Двадцать лет работает на ферме тетка Матрена. Много народу перебывало тут за это время, но не каждый задерживался, кое-кто уходил — видно, нелегко открывать молочные реки с кисельными берегами, а она осталась.
Феня смотрит, как тетка Матрена садится на низенькую скамеечку под большую пеструю корову, тщательно моет и обтирает вымя, легко и привычно берется обеими руками за розовые соски — в подойник падают первые тоненькие струйки…
— Ну, ну, Царица, не оглядывайся, ешь, — журит корову доярка.
Та снова поворачивает холеную морду, косится на Феню крупными фиолетово-радужными глазами — мол, что тут за люди, что им нужно? Царица, настоящая Царица!
— Тебя оглядывает, Фенька, — улыбается Матрена, — видит, посторонний человек, ну и любопытствует. Они у меня привыкли к тишине и ласке.
Четкие руки Матрены задвигались проворней, молоко полилось непрерывней — густое, душистое. В нем аромат широких приокских лугов с сочной травой, здоровье, сытость. Над подойником дышит, постепенно поднимаясь, пышная белая шапка пены.
— Знаешь, почему хорошо быть дояркой? — спрашивает тетка Матрена у Фени.
— Почему?
— Пойдешь на зорьке коров доить, молоком при первой ласточке умоешься — красавицей станешь.
Феня смеется.
— Рукам только моим не повезло, — вздыхает Матрена, — так и остались некрасивыми — и молоко не впрок…
— Да что вы, тетя Матрена, руки как руки — красивые, ловкие.
— Ну уж знаю, какие они у меня — мужичьи, тяжелые, грубые.
Феня всмотрелась пристальней — в самом деле, отчего же такие крупные руки у нее?
— В войну они стали такими, — говорит тетка Матрена. — Сейчас у нас на ферме все рядом — и сено, и силос, все вовремя припасено. А в войну мы, женщины, остались одни, мужиков нет…
Матрена рассказывает, а белая шапка пены все растет и растет, наконец поднялась выше краев ведра.
— Дайте я вылью в бидон, — тянется Феня.
— Ну, коль охота, снеси.
В эту минуту распахнулась дверь кормокухни, и к дояркам вошел заведующий фермой Саша Гаврилов. Шел он неторопливо, заложив руки назад и насвистывая что-то. Феня встретила его на узкой дорожке коровника и сразу узнала. Зато Александр Иванович остановился в недоумении: кто такая? Зачем здесь? Взгляд Фени был полон утренней свежести, чуть вздрагивали уголки губ, готовые развернуться в улыбку, и столько в лице ее было обаяния, что казалось невозможным не заглядеться.
Девушка посмотрела на заведующего фермой и смущенно опустила глаза.
