А Егорка, маленький Егорка стоял, оторопев: он рад приезду сестры, но ему непонятно, почему плачет мать и сердится Феняшка. Надо бы веселиться, а они…
— Мам, я схожу за Машей в ясли, — тихо проговорил он.
— Сходи, сходи, — отозвалась мать.
— Может, и я с ним? — спросила Феня. Ей очень хотелось поскорей увидеть маленькую топтушку.
— Да уж идите, — безучастно махнула рукой мать, думая о своем.
Не прошло и получаса, как Феня с ребятами вернулась. За столом у самовара сидел отец. Мать расставляла чашки. Феня хотела было броситься к отцу и обнять его, но он остановил ее строгим взглядом:
— Ну, здравствуй, беглянка, садись, потолкуем.
Феня сняла пальто и села за стол.
— Так, — произнес он, откладывая в сторону надкушенный кусочек сахара. Потом взял на подоконнике телеграмму и подал Фене. Телеграмма была от тетки Анны, та просила уговорить Феню вернуться обратно к ней, в Москву.
Отец бережно сложил телеграмму вчетверо.
— Завтра утречком еду на базар, — сказал он, — со мною поедешь и ты, посажу на поезд, и катай в Москву. Смотри у меня, чтоб без фокусов, попроси у Анны прощения и живи себе, как дома. Ясно?
Феня, пока говорил отец, не спускала глаз с легких струек пара, поднимавшихся над самоваром. Самовар пел что-то однотонное, похожее на жужжание большой мухи, попавшей в паутину.
— И не тебе, девчонке, осуждать тетку, чем она занимается, — хмурясь, продолжал читать нравоучение отец. — Ты сыта, обута, одета: не твое дело совать свой сопливый нос куда не следует.
Феня молчала и все думала, как лучше объяснить отцу, что у тетки она жить не будет. А он и слушать не хочет, клонит к одному:
— Окончишь в Москве десять классов — понимаешь ли ты, дура, в Москве! Анна устроит твою жизнь, как и подобает — без заботы и печали. За хорошего человека замуж выйдешь, теткину старость пригреешь, и тетка в долгу не останется, наследство отпишет на тебя. Понимаешь? Ну, а в деревне чего ты добьешься? Я ведь отец, а любой отец хочет своему дитю добра. Ни концертов тут у нас, ни театров, с коровами до поздней ночи…
Феня слушала отца и все больше хмурилась.
— Никакого наследства мне не надо, и никуда я не поеду!
— Как это не поедешь? Поедешь как миленькая! Свяжу и отправлю! — Отец стукнул кулаком по столу так, что посуда подпрыгнула.
Ребята, удивленно раскрыв рты, смотрели на отца. Белоголовая Маша как несла дрожащей рукой в ложке щи, так на полпути ко рту и остановилась, застыла… Что произошло между отцом и Феней — где ей понять. Феня стоит и часто моргает.
— Пойми, папа, — настойчиво доказывала она отцу. — Я вас в прошлом году послушала, поехала, ухаживала за ней, жила у нее, как домработница, а в школе не училась, год пропустила, да и эту зиму с грехом пополам занималась. И если теперь вернусь к ней, значит, останусь на второй год — у меня нет времени для учебы.
— Подумаешь, учеба! Были бы деньги, с деньгами везде примут за ученого.
— Не те времена, — возразила Феня.
Отец побагровел и вдруг закричал:
— Замолчи! На губах еще молоко не обсохло, а лезет учить отца! Да ты понимаешь ли: нет денег — и ты не человек, пустышка, от любого зависишь, а есть — сам себе хозяин, козырем ходишь.
— Папа, но мне стыдно, поверь, я до этого дня не знала даже, чем занимаюсь и кто такая моя тетка, а теперь в школе проходу не дают, обзывают по-всякому, и на улицу нельзя показаться: людям уже известно, что у тетки руки нечисты, и меня к ней примазывают.
— Стыд не дым, глаза не выест, — махнул рукой отец. — Собери-ка, мать, сальца, яблочек моченых, пусть отвезет Анне.
— Папа, я не поеду, — тихо, но твердо сказала Феня.
— Ну, раз не поедешь, так катись на все четыре стороны, дармоедов держать не собираюсь!
— Пойду сама работать.
— Куда это?
— В колхоз…
Аким сухо рассмеялся:
— Ну и додумалась! Хватит шутить-то, собирайся!
Мать стояла в стороне, утирала платком глаза. Она хорошо знала Акима, его тяжелый характер, но дочь такой спокойной и рассудительной видела впервые.
— Ладно уж вам, и ты тоже забубнил свое: «Собирайся, собирайся», — осадила она мужа. — Пусть погостит денек-другой…
— Твое дело помалкивать, а то я сейчас обеим покажу, кто тут хозяин!