— Может, вернее будет зверинец? — невинно подсказал Званцев.
— И то верно. Зверское было дело. Так ведь революционная необходимость. Может, тысячи жизней сберегли в несостоявшейся гражданской войне с монархистами.
Званцев ничего не ответил. Они уже далеко отъехали от страшной ямы.
— С царем хоть так, но справились, а вот со стихией никак, — перешел на другую тему предгорисполкома.
— Со стихией? — переспросил Званцев.
— Пожары шибко бушуют и у нас в горах, и в тайге сибирской, до самого до Тихого океана, где “свой закончили поход”. Знали ведь мы, как с контрой разделаться. А вот с пожарами… не выходит. Это тебе не Ипатьевский подвал. Здесь маузерами не поможешь. А ведь урон-громаду терпим, как от войны какой. Хоть бы вы, фантасты что придумали!
Званцева это задело за живое.
Сидя в машине и отвлеченно слушая разговоры своих спутников, он представлял как летом 1945 года, когда возвращались все с войны, фронтовой его однополчанин, только высший по рангу, заместитель командующего Волховским фронтом, генерал-полковник Хренов, Герой Советского Союза за прорыв линии Маннергейма, прорвавший, наконец, и Ленинградскую блокаду, оказался в Сибири в подполковничьих погонах, словно разжалованный неизвестно за что. К нему подошел маршал в “маскарадной полковничьей форме”, чтобы не заподозрили в Японии здесь присутствия высшего командного состава. Командуя теперь негласным дальневосточным фронтом, он приказал своему заместителю Хренову сформировать саперную бригаду и выполнить “особое задание”.
Аркадий Федорович Хренов привык действовать быстро и решительно. Не повышая голоса, он отдавал четкие команды, поручил связался с аэродромом, где получил в свое распоряжение целую эскадрилью. Поднятые по боевой тревоге подразделения через короткое время грузились в самолеты. В головной сел он сам вместе с московским военинженером, чьи сухопутные торпеды помогли ему и на Керченском полуострове, и под Ленинградом, пробив там дорогу Красной армии. Теперь был иной враг и другая задача, требующая не только отваги и воинского уменья, но и дерзкой мысли. План действий они составили вдвоем еще до посадки в самолеты.
И когда под крылом самолета раскинулся таежный океан, военинженер прочел генерал-полковнику в форме подполковника свой сонет:
Сверкнет порой находка века,
Как в черном небе метеор,
Но редко славят человека,
Слышней всегда сомнений хор.
Жрецы науки осторожны,
Великий опыт — их глаза:
”Открыть такое невозможно!
Немыслима зимой гроза!”
Запретов сети, что сплетает
Преградой всем “науки знать”,
Тому, что сам изобретает,
Эйнштейн советовал не знать.
Наука к истине ведёт,
Но движется спиной вперёд…
— Что ж, товарищ военинженер, сонет и верен, и хорош, но осторожность не про нас. И врага не спиной, а грудью встречать надобно. Особенно, когда он не танками, а огненной стеной наступает, как в вашем романе по плану “огненной метлы”. И мы по совету Эйнштейна поступим, будто никаких запретов научных не знаем. Командование перед нами задачу поставило — “Остановить врага”, а как — это уже наше дело.
Внизу лесное зеленое море, как льдом, покрылось дымной пеленой, а когда она резко оборвалась Хренов скомандовал по радио своей группе войск на эскадрилье.
— Всем на парашютах приземлиться. Проложить по плану просеку. — И обратился к военинженеру: — Что ж, и нам, Петрович, пора. От всех отстать не гоже.
И они один за другим выпрыгнули в открытую дверь фюзеляжа. А следом за ними и весь состав штаба операции.
Ветер с запахом гари сразу обдал их.
Снизу и сбоку виднелись тысячи раскрытых парашютов. Над зеленью тайги они казались белыми ромашками на лесной опушке.
Внизу полян не было. Солдаты приземлялись на парашютах, умело управляя ими, между тесно стоящими в тайге деревьями. А кто-то и застревал на ветках.
Их с хохотом снимали сообща и тотчас приступали к делу.
Они не спиливали деревья, а торопливо переходя от дерева к дереву, задыхаясь от пригнанного сюда ветром дыма, обматывали каждый ствол шнуром взрывчатки так, чтобы один край пояса, обращенный к ветру, был выше другого, и при взрыве деревья падали бы все от близкого огня.
