Заседания конгресса проходили в зале, где каждому участнику вручался радиоприемничек с несколькими кнопками, позволявшими слушать через наушник перевод выступления оратора на любом европейском языке.
В фойе на стеклянной витрине были выставлены книги участников конгресса, Еврокона, как называли его сокращенно.
Осмотрев книжную выставку, Званцев положил туда привезенную с собой книгу “Фаэты”. Никто, конечно, ее не читал, и могли только посмотреть на ее обложку в издании Детгиза.
Лидер европейских фантастов Станислав Лем, на родине которого проводился Еврокон, из Кракова в Познань не приехал. И Званцев вспоминал о его приезде в Москву и встрече с ним.
Его космические дневники Иона Тихого ставили его в один ряд с советскими фантастами, бредящими космосом. Роман “Магелланово облако” о дальнем космическом рейсе делал его соратником Ефремова и Званцева. Но в его “Возвращении”, вернувшиеся через долгий срок, по парадоксу времени Эйнштейна, деятельные космонавты застают на Земле застывшее скучающее общество пресыщенных благополучием людей, не знающих конфликтов и не стремящихся к ним. Люди из бурливого прошлого не находят себе места среди них и снова покидают Землю. В этом Романе Лем оказывается совсем другим.
В развернувшейся дискуссии со Званцевым и другими советскими фантастами Лем отстаивал право фантаста на “веерное творчество”. Сегодня он пишет роман о победе коммунизма на планете, а завтра наоборот — торжестве капиталистических отношений, о вечном конфликте богатства и нищеты. А в третьем романе видит какие-то иные основы общества без всякого насилия, принуждения и власти вообще.
Званцев, в ту пору еще не пришедший к пониманию многоликости литературы, где равноправно могут сосуществовать любые ее формы, доказывал тогда с позиций социалистического реализма, что такой “флюгерный писатель” не поднимается выше всех направлений в политике и философии, а просто не имеет собственной позиции, и ему не к чему звать читателей.
Но в личном общении Станислав Лем, превосходно знавший с детства русский язык, был приятнейшим и веселым человеком. Так, после устроенного в его честь приема в ресторане, он, изрядно подвыпив, согласился ехать ночевать не в гостиницу, а к своему соседу по столу, автору “Генератора чудес” Юрию Александровичу Долгушину, работавшему в войну в институте у Званцева с Иосифьяном на монтаже сказочных радиостанций частотной модуляции А-7.
Отвозил Лема к Долгушину домой Званцев в своей машине, а они вдвоем, сидя на заднем сидении, распевали русские, хорошо знакомые Лему, песни.
Ожидаемой новой встречи Званцева с Лемом в Познани не получилось.
Зато ждали его встречи неожиданные.
Все делегаты Конгресса обедали в одном ресторане за счет гостеприимных хозяев.
Званцев шел по проходу к своему столику, где уже сидели Парнов и Кулешов, когда дорогу ему преградил высокого роста плечистый поляк.
— Ну, истинный Петр Григорьевич идет! — воскликнул он. — Шурочка, здравствуй! Я — Татур. Твой школьный товарищ и друг Стасик.
— Стасик! — только и мог вымолвить Званцев от изумления. — Ну и здоров же ты!
— Я — кавалерийский офицер. Был у немцев в плену. В газете прочитал, что на Конгрессе будет Александр Званцев. Но не знал ты ли это? И пришел в ваш ресторан, чтобы убедиться. И вдруг смотрю, идет сам Петр Григорьевич. Он, конечно, уже не живет. Значит, это ты идешь. Как Витя? Как Магдадина Казимировна? Тоже не живет? Ах, как жаль! Она же полька! Да ты почти поляк. Впрочем, чему дивиться. Тебе под семьдесят, а мне и того больше. А ей было бы под сто. Так долго мало кто живет.
Найденный “Шурик” усадил друга за стол, не обращая внимание на косые взгляды своих соратников, и, продолжая оживленно вспоминать со Стасиком далекие годы и давно забытых людей. О многих он говорил “не живет”, многих не помнил.
Но лошадей Званцевского двора он, страстный лошадник, назвал всех по именам. И “коренного”, великолепного рысака Шалуна, и пристяжных, и несравненную Точеную, с которой Шурик выиграл приз на ипподроме.
— Надо ли так выставлять напоказ былое богатство вашей семьи? — тихо шепнул Званцеву Кулешов.
