— Так оно и было, уважаемый метр, — ответил Званцев. — Я задумывал этюд в долине вулканических гейзеров.
— Это еще красочнее! — добавил Эйве.
— Я благодарен вам, метр, за удачное название этюда, — закончил Званцев.
— Еще бы! — после перевода, подхватил Флор. — Но когда я рассказал вашему голландскому фанату шахмат, метр, как на Камчатке, на краю света, советский маэстро доказал, что в шахматах невозможное возможно, он с усмешкой заметил: “НЕВОЗМОЖНОЕ ПОТОМУ И НЕВОЗМОЖНОЕ, ЧТО ЕГО СОЗДАТЬ НЕВОЗМОЖНО”. Тогда я показал ему этюд маэстро Званцева. Он ответил, что это творение варили в кипящей смоле в одном из кругов Дантова ада. Тогда я признался, что его автор не пасет белых медведей на Камчатке, и не подбрасывает топливо под котлы со смолой, а находится здесь, в Гааге, во главе группы болельщиков, включая нас с Андрэ Лилиенталем и наших жен Жени и Раи. Ваш фанат пришел в неистовство, и потребовал единоборства с выходцем из Дантова ада. Каюсь, я уступил.
— Так это вы подсунули мне этого неистового блицмейстера. Этюд я не варил ни в вулканическом кипятке, ни в адской смоле, а завершал а домашней тиши.
— Так не с нашим ли маэстро, — и Эйве назвал фамилию, — познакомили вы, Сало, нашего гостя?
— Именно с ним, метр, — признался Флор.
— И с каким успехом сыграли вы, автор невероятного, с нашим невероятным любителем шахмат?
— Я не силен в быстрых шахматах. Но мой новый знакомый не успокоился, пока не выиграл у меня из десятка пару партий подряд, объявил меня лучшим другом из преисподни. Боюсь, что Сало перестарался, вспомнив о Данте.
— Я только журналист, — скромно потупился гроссмейстер Флор, добавив: — иначе меня читать не будут.
За творческие муки ада
Присуждена ли высшая награда?
Когда старинный друг Саши Званцева Коля Поддьяков с женой пришли к нему в гости 25 января 1964-го года, в традиционный Татьянин день, совпавший с днем рождения покойного Андрюши, то напрасно стучали даже ногами в запертую дверь квартиры на Ломоносовском проспекте.
Званцева только что увезли с подозрением на инсульт и инфаркт (большой джентльменский набор, как подшучивал он сам над собой), в институт профессора Мясникова.
Таня самоотверженно сопровождала его. И когда остался он на ночь в шоковой палате с предсмертной, как он думал, икотой, быстро снятой врачами, Таня осталась ночевать около него, устроившись на полу, к восхищению и возмущению врачей, принесших ей больничную кушетку.
На утро его перевели в двухместную палату, где уложили на спину, как тогда полагалась, на 20 дней.
Первыми посетителями, навестившими больного, были полковник Власов и Кавторанг.
— Я теперь не Кавторанг, а Каперанг, — первым делом сообщил моряк. — Капитан первого ранга. По званию могу крейсером командовать. Одна ступенька до адмирала осталась. А там — эскадра. А покуда дозвольте вручить высиженный в гнезде тепленький номерок журнала с главой о ловле торпед в открытом Космосе из вашего романчика, Александр Петрович.
— Да подожди ты, адмирал бескозырный, — остановил его полковник Власов.
— В бескозырках матросы ходят, — буркнул Каперанг.
— Вот цветы вам, — продолжал Власов, — через нас просила вручить дочка вашего соратника из Белорецка.
И он передал больному букет звездоподобных астр.
Таня завладела цветами, достала у медсестры банку с водой и поставила их на тумбочку у койки.
— Должно быть, через Зосимыча Поддьякова узнали, — предположил Званцев.
— А цветы то, вроде, дальновосточные, — раздумчиво произнес Власов. — И как бы с намеком на Космос. Астры — звезды. Может, не зря съездили. Жаль на Курилы не попали. От Аверкина привет.
Будь он здесь, по-своему бы объяснил происхождение цветов.
Таня этим не интересовалась.
Вслед за военными очередь была за шахматистами.
Явился секретарь Центральной комиссии по шахматной композиции Кофман:
— Мы очень беспокоимся за вас, Александр Петрович. И по поводу вашего участия в Олимпийских играх 64-го года особо.
— Я уже давно не бегаю четырехсотметровку. А последний мой заплыв был 22 года назад через Керченский пролив в полном обмундировании, — с улыбкой отозвался Званцев.
