Слова Радогора, судя по шумному сопению воеводы, — определил старшина, не совсем отвечали замыслам, которые выстраивались в голове Смура. Но спорить он не стал. О его воеводской чести пекутся, беспокоятся, что в воровстве обвинить могут, если полонянку на своем подворье укроет. А уж, как отлежится, так сразу к себе. К тому времени, как и пообещал, северных воев в городе и духу не будет. И не пришлецу безусому княжен провожать. Со всеми почестями поедет княжна.
— И то верно! — После короткого раздумья согласился он. — Ты только бэру, приятелю своему мохнатому накажи, чтобы в город и носа не показывал, пока не уляжется все. Пальцем указать могут. А так зверь и зверь… И что со зверя взять? И сам без нужды на глаза не лезь. Уж больно ты, Радогор, приметный.
— И сколько мне прятаться?
— Завтра к вечеру они эту свою секиру и воев, тобой убитых, на плот и в лодию малую положат во всей воинской справе, соломой и дровами обкладут. А затем вытолкнут ее на середину реки и подпалят ее стрелами с берега. — Пустился Ратимир в обстоятельные объяснения.
— А по реке зачем? — Удивился Радогор. — На берегу нельзя?
— Река их в Ваалхал выведет. — Вместо Ратимира ответил Смур. — Место, где их бог собирает самых отчаянных и храбрых воинов, которые с мечом в руке смерть нашли. А как проводят, так бражничать начнут. И тогда уж мне точно спать придется стоя.
— Опять буйствовать начнут? — Хмуро спросил Радогор.
— Тут уж не запретишь. Чем больше буйства, тем веселее дорога будет их вождю. — Смур окончательно расстроился. И драки будут. И морды разбитые. Я уж запретил к трактиру и близко подходить.
Радогору на месте не стоялось. Прислушивался к каждому звуку, к каждому шороху, которые доносились из раскрытых дверей. И с трудом удерживал себя рядом с воеводой.
Его беспокойство не укрылось от воеводы.
— А справишься ли? — Спросил он, кивнув головой на двери, через которую с трудом пробивался тусклый, еле заметный свет. — А то я за бабкой Опаленихой велю бежать. Она хоть и телом безобразна, — дитем малым с крыльца скатилась горб от того крыльца отрос, и ликом не приветлива, но и заговоры разные знает и травы знает. А прижмет, так она и дитя примет. Народ ее боится, и вслед плюет, но когда беда в дом придет или зверь лесной кого поломает, так сразу к ней с поклоном. Яичек с д. жину, маслица в узелке, сметанки. редко кому откажет. Я и сам ее не один раз кликал, когда раненого домой приносили.
Радогор слушал его в пол — уха, изобразив на лице внимание, но сам думал о другом. И задал совсем уж непонятный вопрос.
— Скажи, Ратимир, а что будет, если та Секира до своего Ваалхала не доплывет? Тогда что?
— Ваалхал для тех, Радогор, закрыт, кто без меча погиб. А Гольм секиру в руке держал… А тебе зачем?
— А ну, как река не примет? Или повернет не туда? — Упрямо гнул свое Радогор. — Тогда, как бражничать будут?
Ратимр вскинул на него быстрый и острый взгляд. Смур же, который уже отошел от них на несколько шагов, услышав их разговор, вернулся.
— Я к тому, что не могут их чествавать боги. Не к чести это такому вою, как Гольм.
И не дожидаясь ответа, скрыдся в караульне.
— О чем это он? — кивнул на двери Смур.
— Молод. А по молодости своей не знает еще, что такое воинская добыча. — неохотно отозвался Ратимир, которому слова Радогора показались тоже странными. — Пошли, сударь воевода. У Радогора нынешней ночью и без нас хлопот, полон рот будет. У девицы этой, княжны, значит, сейчас не тело, душа страдает. Бабье тело. Оно что? Оно, как тесто. Чем больше месишь. Тем крепче и задорней делается. А душа? Эта же совсем девчушка. И если опоганили. То и рассудок потерять может за всяко просто. Баба и та не всякая позора вынесет.
Не Смуру говорит Ратимир. Слова в ночь бросает. До воеводы только обрывки слов доносятся. Но он и так не слушает, переживая заново все то, что с ним приключилось за день
«А парнишка то наш, — Мысль неожиданно вильнула в сторону. — В городе прожил всего — то ничего. А будто два — три года прошло. И лицом огрубел, и глаза построжали. Даже ходить иначе стал. Словно не человек, зверь матерый идет. Веткой не хрустнет. Листок не пошевелит И если бы не юношеский пушок на лице. Зрелый вой. И отпустить такого жаль… А удержишь как? Каждое лихо к нему липнет».
