Коренистов всегда любовался на горделивую поступь паровоза, когда встречал на своем участке поезда. Он чувствовал в этой машине величие, силу, одухотворенную человеческим разумом. Особенно хорош был паровоз Игнатьева. Он весь блестел: блестел дышлами, золотыми лентами, опоясавшими котел, а впереди на дверке дымовой коробки огнем горела большая красная звезда.
Ложась спать, Коренистов обнял жену и, похлопав ее по спине, ласково проговорил:
— Эх ты, мать ты моя мать. Сошлись мы с тобой, два дурака, и живем, небо-то коптим.
— Уж и верно, отец.
Но вдруг глаза ее дрогнули, из них выкатилась слеза.
— О чем это ты?
— Клавдейку жалко.
— Клавдейку?.. И мне тоже... Ну ладно, поживем, увидим.
— Спи давай.
— А я вот думаю, завтра бы вместе сходить.
— Куда?
— А к Степаниде-то.
Матвей подумал, вздохнул.
— Нет, мать, я не пойду. Все-таки я постарше их. Пусть уж они придут. Пусть уж она сломит гордыню свою перед родителями.
— Ну ладно... Как хочешь. Твоя воля.
— Да, да. Мне к ним идти — не к лицу.
На другой день солнце скатывалось уже к вечеру, когда Мария Петровна возвратилась от Игнатьевых.
— Ну, что, как сходила? — спросил Коренистов.
— Сходила, отец, только...— Мария Петровна точно споткнулась.
— Чего?..— насторожился он.
— Родила Степанида-то.
— Родила? Кого бог дал?
— Сына... Владимиром назвали.
— М-м. А где крестили?
— Ну, какое же, отец, крещенье?
— Как?!.
— Так. Лександра-то, подь-ко, коммунист, а Степанида-то комсомолка. Разве они крестят ребят-то?
Коренистов вскочил. Глаза его округлились и точно задымились, готовые вспыхнуть от гнева. Мария Петровна испуганно посмотрела на мужа.
— Ты чего это, отец?
— Русский я! Православный!..— крикнул он.— И Степку поп Еремей крестил в соборе, а она... А она мне татарчонка-внучка на руки сунет?.. Не маканого?! Не надо. Не надо!..
— Ну что же поделаешь, отец. Не наш грех. Матвей, грозно сверкнув глазами, свирепо стукнул по столу кулаком и крикнул:
— Не зуди меня! Грудь моя на части разрывается! Без венца живут ладно... я уже смирился, коли новые такие порядки завелись... Но такого срама — ребят не крестить... Не потерплю!.. Духу не надо! Близь дома не надо!..
Он выбежал во двор, бешено хлопнув дверью.
VII
Год за годом летело время. Коренистов попрежнему был молчалив, строг. Он старался избегать разговоров о детях. К зятю Шкабаре он тоже не ходил. Взгляд его иногда прояснялся, когда он замечал что-нибудь новое: где-нибудь вырастет новый дом или услышит, что где-то построили новый завод. Он тогда говорил:
— Ну вот, это я понимаю. Значит, хозяйская рука орудует. Значит, жизнь должна лучше быть, коли за дело принялись.
Но он недовольно ворчал, когда видел непорядки:
— Что это? Там хотят как лучше, а тут?.. Эх, хозяева!
И он зорко смотрел за своим участком. Старался, чтобы все не только было в исправности, но и красиво. Возле столбиков делал из песка тумбочки, выкладывал из белых и красных камешков рисунки: квадрат, звезду. Звезда нравилась ему.
Мокей с улыбкой замечал:
— Ай, Ипатыч, ишь как наводишь красоту-то. Фасон давишь. У тебя, брат, все отменно.
— Я не люблю, чтобы плохо было. Чтобы пассажиру из окна вагона выглянуть было приятно.
Мария Петровна все-таки время от времени навещала Стешу. Она полюбила внучка Вовку и няньчилась с ним.
А Вова рос крепким черноглазым мальчиком. Смотря на внучка, она часто говорила:
— Весь в отца. Экой же гвардеец будет.
И Вова привязался к бабушке. Он любил слушать ее сказки и песни.
— Бабуска, ласказы сказоцку.
— Ну, слушай про киску: — Кисынька-мурысинька, где была? — У бабушки.— Чего ела? — Блинки, оладушки.— Где блинки, оладушки? — Поп съел...
— А это сего поп? — серьезно спросил Вова.
— Поп?.. Это священник, в церкви служит. Ну так вот, дальше: — А где поп? — В церковь ушел.— А где церковь? — Рекой снесло.— А где река? — Гуси выпили.— А где гуси? — У попа в мешке.
— Поп с меском ходит?..—задумчиво спрашивал Вова.
— Ну, стало быть, с мешком был.
Приходил с работы Игнатьев. Он часто спрашивал:
— Ну, как отец?
Мария Петровна, безнадежно махнув рукой, отвечала:
— Бесится еще.
— Ничего, все хорошо будет,— успокаивал Игнатьев.
