— Страшно с тобой сидеть, Родион.
— А я вот, бывает, ночь здесь сижу, и ничего, не страшно. Ни бог, ни чорт ко мне не приходит. Ухнет, бывает, кто в лесу — я знаю — филин балуется.
— Значит, по-твоему, Родион, нет ничего?
— Вранье все это, Матвей Ипатыч. Попы придумали, чтобы народ дурачить да себе карманы надувать. А путного ничего не придумали. Машину кто придумал? Бог, что ли? Святые отцы паровоз сделали? Они дьявольщиной считали все это, а теперь эти же попы на этой дьявольщине ездят... Человек своим умом все это достиг, сам по себе.
Родион с азартом выколотил на печку кучу пепла из трубки и снова, набив ее табаком, закурил.
— Бог вразумил,— возразил Коренистов.
— Бог?!. Не-е, брат. Как бы он, не то бы было.
— Чего?..
— А то! Сотворил бы бог Адама и сказал: «Да будет паровоз, на, езди», а потом сказал бы: «Да будет эроплан! На, Адамушка, летай». Во! Так бы и было... А то, вишь, человек наукой все это достиг. Чем больше человек живет, тем больше учится и природу постигает. Так-то, Матвей Ипатыч.
Мокеич подтопил печку.
Коренистов на этот раз долго засиделся у Родиона. Уходить не хотелось. Тоска затихала, в душу заползало сомнение.
Шагая домой, он глубоко вдыхал бодрящую прохладу осеннего утра. Четко цокали каблуки по шпалам, побеленным инеем. Подувал тихий ветер и ронял с березок золотую листву. Когда он пришел домой, тоска снова обняла его. Пришла Мария Петровна.
— Ты вот что, мать. Не ходи с ночевой-то,— кротко сказал Матвей.
— А что?..
— Да тоскливо без тебя.
Сегодня он внимательно слушал рассказ жены о жизни Стеши и Александра.
— ... Любит он ее. Как-то у них, отец, все это просто. Играючи живут. Квартиру ему дали хорошую, светлую да чистую. А Степанида-то как на опаре киснет. Такая славная да здоровящая, бог с ней, стает. А Ляксандра-то смешной. Вечор с Вовкой разыгрался в прятки. Экой-то большущий, да и спрятался от него на печь, ворочается там, стал оттуда вылезать, да глиняную латку и грохнул на пол. Стешка чуть не заревела, последнюю, говорит, латку разбил, квашню не в чем заводить.
VIII
На другой день Матвей только вышел на пригорок, чтобы спуститься по лесенке, к будке подошла автодрезина. Из нее в сопровождении начальника службы пути вышел рослый человек в форме красноармейца. Он сказал что-то вожатому дрезины. Она тронулась и ушла в сторону Узловой, а военный бойко вбежал по лесенке вверх и подошёл к Матвею. Начальник поднялся за ним.
— Здорово, отец,— сказал военный.
Матвей почтительно снял шапку, а военный, улыбаясь, спросил:
— Вы здесь живете?
— Я.
— А ну-ка, пойдемте.
Обошли будку, дворик... Мария Петровна испуганно выглядывала из дверей. Она была в подоткнутой юбке. Матвей строго на нее посмотрел и показал жестом, что ты, мол, разоткни юбку-то и уходи. Мария Петровна скрылась в будке.
— Тесно у вас в будке и темно,— сказал военный, выходя из будки.
— Ничего, живем... Привыкли,— ответил Матвей.
— Плохая привычка... А это что у вас? — спросил военный, показывая на ящик в углу дворика, в котором лежали старые костыли, болты, гайки, обрезки железа. Тут же лежал измятый паровозный факел.
— А это я на пути подбираю и складываю,— ответил Коренистов.— Добро ведь это, железо, металл. Ну, как накопится, я сдаю его.
— Куда?
— А в околоток или на станцию увожу в мастерские — в лом.
Военный улыбнулся. Потом обратился к начальнику пути.
— Везде у вас так ведется?
— Нет, не везде,— ответил тот.
— Не везде?.. Значит, как попала гайка под ноги, швырнул ее, чтобы не мешала? Ну, давай нам теперь покажи, как ты ведешь свое путевое хозяйство,— сказал военный.
— А вы кто будете, прежде всего? — спросил Коренистов.
— Я?.. Начальник политотдела. Слыхал о такой штуке — о политотделе?
— Слыхал.
— Ну вот: Стахов я, Павел Дмитриевич.
Матвей боязливо спустился следом за Стаховым по лесенке и направился с ним по пути.
— А как ваша фамилия?
— Коренистов, Матвей Ипатов.
Стахов задумался. Глаза его вдруг заискрились каким-то воспоминанием. Он торопливо достал толстую, помятую книжку, раскрыл ее и как-то обрадованно воскликнул:
— Слушай-ка, мы ведь с тобой старые знакомые. Помнишь ты меня?
