— Морозно сегодня... Завернуло ладно,—кряхтя проговорил он, набивая в трубку табаку и закуривая от уголька.— Сегодня всю ночь вон там в сколке за ельником лисичка лаяла. На луну лает. Забавно потявкивает.
— Не ловишь? — спросил Коренистов.
— Кого, лисичек-то? Нет. Ноги болят. Раньше было дело, а нынче они меня не боятся... Что, Матвей Ипатыч, слышал я,— девок-то своих израсходовал?
— Да, Мокеич, израсходовал.
— Так-ак... Знаю я у тебя зятьев-то обоих. Этот, Степан-то Шкабара, немного хвастоват, да и выпивает, а вот Сашка-то Игнатьев — важнецкий парень-то. Часто он сюда ко мне забегает. Охотник, большой охотник, задорный парнище. А смирный... Коммунист...
— Коммунист? — недовольно посапывая носом, отозвался Коренистов.
— Простой парень. Прямо рубаха,— невозмутимо продолжал Мокеич,—А ведь штука же, Ипатыч... Я вот подмечаю в людях. Чем здоровее человек, тем смирнее и душевнее... А вот наш брат, вот такие плешкеты... Про себя скажу... Такой я был задира в молодости... Бывало, хоть на десять человек драку найду. Выпрошу, бывало... Ей-богу... Бывало... Что греха таить. И били ведь меня, как стерву... По один раз ломом огрели, три дня лежал, думал, что у смерти, конец. А нет, отлежался и опять за старое... Все неймется. Теперь вот болит все. Отбитое, что ли, али оттого, что старость подходит. Ну да и в ту пору, и в гражданскую войну здорово попало.
Коренистов вспомнил, как во время отступления белых он нашел Мокеича оглушенным и брошенным в кусты, привел его в сознание, как обнаружил под фермой пироксилиновую шашку.
Мокеич закрыл дверь. В сторожке стало темно.
— Говорят, Степаниду-то по-советски, по-новому выдал? — заговорил снова Мокеич, посасывая трубку.
— Никак я ее не отдавал,— недовольно ответил Коренистов.
— Это как?
— Сама ушла.
— Да-а, так, видно, уж такие порядки пошли нонче, Матвей Ипатыч. Люди новые и порядки новые стали. Да оно без попов-то дешевле выходит... Отпала им, долгогривым, лафа — пятишницы да десятки собирать с нашего брата.
— А ты, видно, тоже за новые порядки? — сердито косясь на Мокеича, спросил Коренистов.
— Кто-ё знает?.. По-моему, так лучше, так проще. Тут, вишь, люди, по-моему, задумали от поповских брехней освободиться... Уж больно они далеко заехали к нам в душу-то и в карманы, прости господи.
Мокеич зевнул.
— Не поймешь тебя, Родион Мокеич,— недовольным голосом сказал Коренистов,— господа поминаешь, а попов ругаешь.
— А ну-ка их к ядреной бабушке... Жалко вот, жизнь наша к концу подходит... Как бы вот снова жить начать... Ум-то другой стал, да и время-то хорошее подходит... Обидно... Прожили свою жизнь впустую, а настоящей жизни не увидим.
Из-за горы выглянуло яркое солнце, но не грело, а будто крепче замораживало, смотря сквозь тонкий, розовый туман и играя на серебряных кружевах инея, раскинутых на деревьях.
«Хвалят Игнатьева-то»,— думал Коренистов, шагая по утоптанному снегу меж блестящих холодных рельсов...
По весне Матвей неожиданно встретился с Игнатьевым.
— Здравствуй, отец! — крикнул Александр, замедляя ход. Он шел с охоты и нес огромного глухаря.
Ласковый взгляд черных больших глаз словно ожидал чего-то. Но Матвей промолчал, дотронулся рукой до шапки и, глядя в пространство, прошел мимо.
Игнатьев посмотрел вслед Коренистову, усмехнулся, подумав про себя: «Не хочешь?.. Ну что ж?.. Силой милому не быть. На рожон я не полезу. Смирится когда-нибудь».
А у Матвея в это время сильно билось сердце. Отойдя на почтительное расстояние, он оглянулся вслед уходящей широкоплечей фигуре, подумал: «И на самом деле парень-то ничего».
Но с чувством непонятной ему обиды надвинул шапку до самых глаз и проговорил:
— Не надо!
V
Стеша изредка прибегала навестить родителей. Она пополнела, порозовела и даже брызги веснушек к ней как-то шли: они будто подчеркивали живость ее нрава. Глаза весело играли, а на щеках при улыбке появлялись ямочки. Мать, сдерживая улыбку, говорила:
— Добреешь, смотрю я на тебя. Видно, не плохое житье-то. Не пьет он у тебя?
Она не хотела называть мужем Игнатьева и всегда говорила: «этот», «твой-то», «он». А у Стеши в это время по лицу пробегала тень грусти. Глаза немного прищуривались и вопросительно всматривались в мать.
