— Теперь уж не приду.
— Не хочешь?.. Все-таки злоба-то в тебе не утихла.
— Нет, тятя, я на тебя не сержусь. Я ведь тебя понимаю. А не приду я теперь потому, что я вышла замуж.
Коренистов широко раскрыл глаза, поднялся со своей «сидулки», застыл, держа в руке валенок. Отец и дочь долго молча смотрели друг на друга. У Коренистова вздрагивал правый ус.
— Это как же? — упавшим голосом проговорил Коренистов.
— А так просто.
— А за кого?..
— За Шурку Игнатьева, за слесаря.
— А ты нам-то сказала?
— Не сказала, потому что ты бы опять заругался.
— Почему?
— Ну, ты же не признаешь новые порядки.
— Вы, значит, так... Без венца... По-новому?
— Да...— коротко и спокойно ответила Стеша.
— А бог-от, Стешка?
— Ну, что бог. Мы без бога...
— Вот как!..
Матвей выронил валенок, бессильно опустился на сидулку и, зажав голову в ладони, заплакал.
Вошла мать с подойником в руках. Она сначала радостно улыбнулась, увидев Стешу, но потом, тревожно посмотрев на Матвея, спросила:
— Ты о чем ревешь, отец?
Матвей не отвечал. Его широкая спина согнулась и вздрагивала под красной рубахой. Мария Петровна в недоумении перевела взгляд на Стешу.
— О чем это он?
— На меня обиделся.
— За что?
— Я сказала ему, что вышла замуж.
— Замуж?.. Замуж?!. Ты?!.
— Ну, я,— волнуясь, ответила Стеша.
— Это за кого?!.
— За Игнатьева.
— За Сашку, это за острожника-то?! Ничего себе... Убила бобра. И нас не спросила. Что это ты с отцом-то сделала? На старости лет реветь его заставила.
У Стеши скривилась нижняя губа, а Мария Петровна-воинственно направилась в кухню, говоря на ходу:
— Какая была ты, такой и осталась.
Стеша, бледная, подошла к отцу и, положив руку ему на плечо, ласково проговорила:
— Тятя, тятенька, ну что ты? Ну, что я сделала?.. Быть может, потом будешь радоваться.
— Уйдите... Уйдите от меня, провалитесь, бога ради. Он поднял валенок, который чинил, и со всего размаху бросил его на пол. Ему вдруг стало трудно дышать, он глухо крикнул:
— Жизнь!.. Будь проклята!..— и выбежал, свирепо хлопнув дверью.
Стеша помолчала, постояла среди комнаты и направилась к дверям, смахнув слезу с глаз концом фартука.
В день Клавдиной свадьбы Мария Петровна спросила мужа:
— Ну как, отец, Степаниду-то позвать надо?
— Куда?
— А на свадьбу-то.
— На свадьбу? Это она придет со своим любовником? Не надо.
IV
После свадьбы Коренистов еще крепче затосковал. Утрами он вставал ни свет ни заря и с тоской осматривал опустевшую комнатку, где не так давно он жил с двумя дочерьми, а теперь остался только с женой.
«Не с кем слова перемолвить,— думал он,— под старость некому успокоить меня».
Наспех одевался и уходил в дозор, захватив зажженный фонарь.
Скалы в выемке, как обнаженные кости земли, торчат из-под снега. Тихо стоят черной стеной мачтовые сосны. С неба кротко- смотрят предутренние звезды. Фонарь Коренистова, покачиваясь, плывет, бросая лучи на путь. Иной раз скользнет по вершинам сосен, и там, пойманная озорной полоской света, шарахнется белка или птица, зашумит, качая ветки, и рассыплет на землю иглистый снег.
Но и дорогой тоска его не покидала. Уход Клавдии из дома он считал законным и неизбежным — так должно быть. Но- вот Стеша?
Чем больше он думал о Стеше, тем шаг его становился крупней, шире, быстрей... точно он хотел уйти от этих мыслей.
Путь выбежал на поляну. И здесь все напоминало о Стеше. Вот маленькое остожьице. Она делала постель под стогом сена. Стожар, который она принесла из бора. Они вместе его втыкали. Нижние ветви елей подрублены, подчищены. Маленькая гривка соснушек походила на уютный садик,— здесь Стеша любила отдыхать во время сенокоса.
Коренистов не заметил в раздумье, как подошел к железному мосту. Приостановился на мосту и, навалившись на перила, стал смотреть на речку Талицу.
Талица никогда зимой не стынет. Бойко бежит она, извиваясь черной лентой меж намерзших глыб, тихонько шумит. Над ней, медленно поднимаясь, курится холодный прозрачный парок.
Хотелось с кем-то поговорить. Зашел в сторожку Мокеича.
— Здорово, Мокеич.
— Здорово, Ипатыч, погрейся,— приветливо встретил Коренистова мостовой сторож.
Мокеич — низенький, с закопченным лицом, обросшим густой темнорусой бородой. Полушубок, опоясанный ремнем с большой бляхой, сбился набок, во рту на разные лады сопела, посвистывала огрызенная короткая трубка, из которой тянулся синеватый едкий дымок. Мокеич щурился. Жарко топилась железная печка, в сторожке было душно. Мокеич открыл настежь двери и присел на порог.
